— Господи! Како маху дал! — воскликнул Филиппок и осел на колени.

— Встань! Отвечай, сколько стругов числом, какова на них стража?

— Числом два, а стражи не счёл...

Дьячок вернулся в палаты митрополита. Там его встретил дьякон, и тоже ещё довольно молодой, черноволосый, с маленькой аккуратной бородой.

— Отец благочинный, — низко кланяясь, начал дьячок, — в виду палат пристали у берега два струга московские, да колокол о смерти царя-батюшки даёт знать. Господи, да прими его душу в царствие небесное. — И дьячок истово перекрестился.

— Дорога в очах Господних смерть святых и подданных его, — произнёс дьякон торжественным голосом. Потом бросил дьячку: — Стой и жди слова владыки. Аз иду к нему!

В тот час, когда струги причалили под стенами кремля и подьячий Никодим в сопровождении двух стрельцов и монаха, нёсшего ларец, медленно поднимался на кремлёвский холм, в палатах митрополита стояла божья тишина. Владыка Гермоген сидел в гостевой палате возле большого стола и рассматривал рисунок. Сбоку от него стояли игумен Казанского монастыря Аданисий и монастырский иконописец Марсалин.

На столе перед Гермогеном лежал рисунок колокола, выполненный на пергаментном листе. Было видно, что рисунок пришёлся митрополиту по душе, глаза у него теплились, на губах застыла улыбка. Этот колокол был нарисован по его задумке и по его окладу. Не один вечер просидел над окладом Гермоген.

Склонившись над листом бумаги, он вспоминал теперь уже давнее, когда судьба забросила его в Псков и он, вольный двадцатилетний казак Ермолай в миру, нанялся работать подручным к знаменитым псковским мастерам-колокольникам Михаилу Андрееву и его сыновьям Матвею и Кузьме. Ни к чему бы такое занятие молодому воину, да в душе началось движение и тяга познать тайну звонов, тайну ремесла, угодного Богу. Но от псковской затеи пройдёт ещё много лет, когда вдруг исчезнет казак Ермолай, боевой сотник, и появится священнослужитель Гермоген.

А над колоколом тогда Ермолай работал как одержимый. Сколько земли перекопал, глины заготовил, дров нарубил-наколол, воску перетопил да литья наработал четыреста пудов. Зато и получился у мастеров-колокольников чудо-благовестник для Кирилло-Белоозёрского монастыря. И потом Ермолай вкупе с другими псковичами вёз в Белоозеро благовестник, поднимал его там на звонницу и слушал первые звоны праздничного колокола и плакал вместе с мастерами от благостной истомы.

И вот на склоне жизни глава огромной епархии митрополит Гермоген задумал отлить такой благовестник, какого ещё не было в Казанском крае. Всю работу он решил оплатить своими деньгами, а чтобы колокол получился необыкновенным, думал послать человека в Псков за Матвеем и Кузьмой Андреевыми, лучшими мастерами-колокольниками земли псковской.

Когда черновой рисунок был закончен, Гермоген пригласил к себе богомаза Марсалина, чтобы посоветоваться с ним и перевести оклад в рисунок, да чтобы мастерам всё было понятно. Гермоген многое знал о колоколах и рассказывал об этом Марсалину, чтобы проникся он пониманием важности дела.

— Помни, сынове мой, — говорил Гермоген, — колокола сопровождают жизнь нашего народа. Они размеряют течение дней, возвещают время пахать землю и время жатвы, время приносить жертву Всевышнему, время веселия и скорби. Они напоминают нам о заботах прародительских и созывают на битву с ворогом. Они же встречают торжественным звоном победителей. — И вот уже Гермоген рассказывает Марсалину, каким ему видится «его благовестник о тысячу пуд», который поднимет он на самую высокую звонницу Казани.

— Потому прошу, сынове мой, нарисуй колокол так, чтобы мастера ни в чём не усомнились. Чтобы линия ребра легла плавно и расширялась от плеча. Чтобы первая строка речений легла на плечо, а иншие и лента орнамента в верхней части тулова...

— О владыко, — воскликнул Марсалин, — позволь мне в орнамент взять дерево и лилию, льва и оленя, грифа, чудище зело и Георгия...

Гермоген не перебивал мастера. Мирно текла их беседа о создании нового колокола, который каждому из них виделся живым и вечным существом, несущим народу благостыню.

И вот рисунок Марсалина готов, можно литейщикам-колокольникам показывать. Кажется, уже сейчас дано угадать, каким звоном порадует тысячепудовик христиан.

— Аз благодарю Всевышнего, что надоумил обратить взор на тебя, сынове Марсалин, — сказал Гермоген, осмотрев рисунок. — Воздаст тебе Бог за усердие. Да будет одарён всякий труд хлебами. — И Гермоген достал из кармана подрясника два серебряных рубля. — Прими и распорядись как душе угодно.

Марсалин попятился от Гермогена, но игумен Адонисий придержал его, сказал со значением:

— Владыка волен миловать и карать, инок Марсалин. Прими то, что щедрая рука даёт от имени Бога.

Подьячий Никодим, монах с ларцом и два стрельца подошли к палатам митрополита. Их встретил всё тот же дьячок-привратник.

— Како могу служить благоверным послам? — спросил дьячок.

— Аз от патриарха всея Руси святейшего владыки Иова, — представился Никодим и добавил: — Еммануил.

— Прошу, блаже. Днесь владыко Гермоген в палатах. — И дьячок повёл Никодима за собой. В прихожей он передал Никодима дьякону, который провёл его и спутников в приёмный покой о семи углах, со столом также о семи углах, с седмицей стульев перед ним, один из которых возвышался над всеми. Было у Гермогена почтение к седмице, таинственному символу веры.

— Ожидайте, слуги божьи, — сказал дьякон и ушёл через широкую дверь, на которой было нарисовано семь ангелов, летающих в голубом небе.

Никодим сложил на животе крестом руки и застыл, прищурив глаза. Лицо его было бесстрастным, но он волновался до дрожи в руках, он боялся встречи с Гермогеном и читал в защиту себя молитву: «Огради мя, Господи, силою Честнаго и Животворящего Твоего Креста, и сохрани мя от всякаго зла».

Дьякон тем временем пришёл к Гермогену и тихо сказал:

— Владыко, прибыл гонец от патриарха всея Руси Иова.

— Имя рёк?

— Подьячий Судного приказа Никодим. Он бывал здесь многажды...

— Как смел явиться, местник! — в гневе воскликнул Гермоген.

Совсем недавно Никодим написал на него новый, неведомо какой по счёту донос, обвиняя его в том, что он якобы продаёт Христову веру инородцам. «Многажды оженити православных дщерей на Магометах, тлю напуская на русскую веру. Тако же и дщери магометанские отдаются Гермогеном мужьям христианским...»

Да, немало иноверцев оженил в последнее время Гермоген, немало дщерей магометанских выдал замуж за русских. Но всех по доброй воле обращал в христианскую веру. Да всё чинилось ради покоя в Казанском крае, вошедшем в лоно Руси всего каких-то пятьдесят лет назад. Ведь было же на русской земле время, когда русичей-язычников обращали в христиан. Сумеет он добиться этого в инородческом крае. «И тогда не быть национальной вражде», — считал Гермоген. Да и было так: зять татарин мирно жил с русскими тестем и тёщей; русская женщина принимала невестку татарку за родную дочь. Отец татарин приезжал к сыну в гости и с волнением обнимал внука, родившегося от русской девушки. Медовуху запивали кумысом, и хмельная радость была вдвойне приятна.

Но Гермоген не отучал иноверцев от гражданских житейских обрядов и обычаев, не заставлял татар есть свинину, а русских — конину. Знал, что сами со временем обвыкнут. Всё это было тонкой политикой мудрого князя веры. И никто не помнил в пору Гермогена, чтобы в его епархии случались схватки между русскими и татарами. Мир торжествовал в инородческом Казанском крае. Было ли сие грехом против православной веры? — спрашивал себя Гермоген, в чём обличал его тайно Никодим.

Припомнив другие доносы Никодима и его мерзкие дела в Москве, митрополит повелел дьякону:

— Пришли стражей к приёмному покою. Как уйду оттуда, верши праведный суд над ехидной.