Но Борис Годунов пришёл в собор — и народный праздник померк. Ещё горели свечи, но огонь их казался чёрным, ещё плыли волны ладана, но он казался горьким, ещё пел величальную женский хор, но она показалась молитвой по усопшему. Иов с первыми же Борисовыми словами возмутился и стал терять рассудок, закричал: «Как смеешь ты сказать, что высота и сияние трона Фёдорова ужасают твою душу!» Но и Борис Годунов не пожалел голоса: «Да, да, я клянусь, что в сокровенности сердца не представляю себя на Российском престоле!»

Придя в себя, Иов осмотрел собор, ища поддержки, но её не было, только паника, только растерянность царили вокруг.

— Опомнись! — ещё сильнее закричал Иов. — Пожалей всех, кто возле ног твоих проливает слёзы!

Духовенство и бояре, опустившись на колени, плакали и воздевали руки к небу. Но в ответ на их стенания, на мольбу, Борис жестоко оскорбил всех, кто тянулся к нему:

— Вы искусители! И я не хочу никого видеть! Именем царицы Ирины я прошу вас покинуть собор!

Иов подошёл к Борису, потянул его за борт кафтана к себе и спросил трясущимися губами:

— Ты в здравом уме, сын мой? Да помнишь ли ты, кто я? И помнишь ли себя? — И стал открещиваться от Бориса: — Нет, нет, сие не ты! Да порчей извели тебя настоящего!

Никто и никогда ранее не видел патриарха Иова в таком большом гневе. Многим в Смоленском соборе показалось в сей миг, что вот он позовёт Кустодиев, велит им схватить Бориса и тут же постричь в монахи. И никто бы не удивился подобной мере. И в этот миг Иов трижды стукнул тяжёлым жезлом о каменный пол и сурово крикнул, но не призвал Кустодиев:

— Опомнись, сын мой! Мы пришли к тебе от имени народа всей России, умоляющего тебя встать к рулю державы! Почему не внемлешь Божьему велению?

Но Борис Годунов только встал на колени, склонил до каменных плит голову перед патриархом, поцеловал край одежды, а потом поднялся и молча, как и при первом отказе от престола, покинул собор.

— Борис! Борис!! Борис!! Опомнись!!! — многажды прозвучало ему вслед под сводами собора. И только эхо отозвалось на сей призыв отчаяния.

Патриарх и его свита перестали молиться. Они замерли словно изваяния и так стояли, пока тяжёлый жезл Иова не ударил о каменную плиту собора.

— Да будешь проклят!

— В чернецы его, извратника! — громовым голосом ударил в двери собора митрополит Крутицкий Геласий.

— Заставим! Заставим встать на трон! — возвестил митрополит Ростовский Варлаам.

Иов, всё так же громко стуча жезлом о плиты собора, покинул его. И всё духовенство, бояре потянулись следом. На монастырском дворе было безлюдно и тихо, будто всё вымерло. Лишь из трапезной палаты в приоткрытую дверь смотрела на иерархов русской церкви бывшая царица России Ирина. Она видела, в каком расстройстве пребывал патриарх Иов. И ей было жаль святого отца, которого она искренне любила. Как ему помочь обрести спокойствие, чем утешить, она не знала. Всего лишь час назад она убеждала брата смириться с неизбежным и взойти на престол Российский, но он, всегда ласковый, на сей раз посмотрел на Ирину гневно и, после долгой паузы, очевидно погасив бушевавший гнев в душе, сказал как всегда:

— Сестрица любезная, тебе надо бы царствовать да с моей помощью. А мне к трону дорога закрыта!

— Да кто же тебе закрыл её, братец любезный? — спросила Ирина со слезами на глазах.

— Судья мой единственный — совесть! — ответил Борис и ушёл от сестры.

Москва узнала об отказе Бориса Годунова встать на царствие в тот же час, как только иерархи и синклит покинули Новодевичий монастырь. Заволновались горожане, на улицы, на площади вышли судить-рядить. Многие слезами умылись, проклятиями в чей-то адрес разразились и стали думать, как горю помочь, как державу от сиротства избавить и пробудить в избраннике народном родительскую совесть: да как можно батюшке бросать детишек на произвол судьбы! Вскоре горожане запрудили Красную площадь, кричали в небо, призывая на помощь Всевышнего. Но с новой силой закружила, завыла метель, заглушая голоса людей. Горестно сетуя на погоду, на жизнь да и на Бога, который отвернулся от людей, горожане разбредались по избам, к теплу очагов.

Снова улицы Москвы были во власти лишь снежной порухи да ещё стрельцов, которые бдительно охраняли Новодевичий монастырь, прилегающую к нему слободу и улицы от монастыря до самого Кремля. Всю ночь кружили по столице конные отряды стрельцов. Они видели, что москвитяне в эту ночь решили не спать. И повсюду, от монастырской слободы Новодевичьего, где жили сапожники, суконщики, портные, плотники, горшечники, огородники, до палат Белого города — всюду светились в окнах огни.

В патриарших палатах тоже царило ночное бдение. Иов никого от себя не отпустил, думая найти наконец какое-то решение. Да его и подсказали митрополиты и епископы. Они заявили Иову, что если завтра Борис не одумается, не взойдёт на трон, они потребуют его отлучения от церкви.

— Не было ещё на Руси такого своеволия! — утверждал митрополит Новгородский Александр. — Да и в вольном Новгороде подобного не помнили.

— Отлучим! Пусть татем клеймёным бродит по России, лишённый чинов и благополучия, — заявил митрополит Геласий.

Страсти священнослужителей проявлялись и в молении. Неистов был Гермоген. Да он-то в душе радовался всему, что происходило в Москве. Правдолюбец всё-таки ждал на престол России такого царя, у которого не было бы на руках крови невинных жертв. И потому митрополиту Казанскому был больше по душе князь Василий Шуйский, человек древнего русского рода, многое сделавшего для России. И хотя Гермоген не кричал за Шуйского на Соборе, но надеялся, что время его придёт и Шуйский встанет во главе державы.

На Гермогена искоса посматривал страстный Геласий. Догадывался он о гермогеновском непокорстве. Знал он, что Гермоген уверовал в смерть царевича Дмитрия от рук убийц, которых подослал Годунов.

Не соглашался с Гермогеном Геласий. И доказал бы, что в Угличе Годунов ничего не делал в свою пользу, а всё во благо России. Сам же правитель, по мнению Геласия, попал под влияние ведунов и колдунов, которые напустили на него порчу по наущению оружничего Богдана Бельского. И теперь надо всем миром молиться, чтобы Всевышний отвёл от Бориса чары ведовские.

Патриарх не помнил, молился он или не молился нынешним вечером и ночью. Непрестанные думы о судьбах России затмили всё прочее. Он всё ещё надеялся, что Годунов одумается, ещё верил в здравый смысл мужа государственного ума. А иначе он, патриарх, никак и ничем больше не побудит Годунова занять престол. Но было и другое. Теперь дело складывалось так, что только от него, от патриарха, зависела судьба престола. Повели патриарх завтра созвать Собор и назови имя Фёдора Романова, не сумняшеся изберут его и в сей же день обвенчают, поведут на престол. Но патриарх был верен себе.

Вечером, вскоре как Иов вернулся из монастыря, к нему пожаловал князь Фёдор Мстиславский. Узнав о вторичном отказе Годунова встать на престол, он потребовал проведения нового Собора, пока не разъехались посланцы земель.

— Владыко святейший, наше право просить тебя в сей же час выкрикнуть Собору судьбу князей царского имени: Романова и Мстиславского.

— Да встанет ли за вас народ? — спросил патриарх.

— Как не встать, если на пути Годунова возник сам Всевышний. Он пробудил в нём совесть. Паче откуда Борисов крик о том, что сияние Фёдорова трона ужасает его душу?

— Слышал сей крик, вызванный колдовской силой, — стоял на своей тверди Иов.

— Ты в заблуждении, владыко святейший. Кто мог наслать колдовские чары? Объявляй новый Собор, владыко, и баста, — настаивал князь Мстиславский.

— Образумься, сын мой. Суета и тщеславие не от Бога. Никто: ни ты, ни князь Фёдор Романов не способны сделать для чести и безопасности России, для внутреннего устройства того, что сделает Борис Годунов, впитавший в себя государев опыт. Ему и быть на троне. Такова воля Всевышнего и желание народа.

Фёдор Мстиславский не хотел так легко уступить, ожесточился и привёл последний довод, которому придавал большую цену: