— Чего галдите, разбойные!? Правитель Борис бросил государственное кормило и предал Россию в жертву бурям. Боярам на верность присягайте! Да как в Великом Новгороде правили бояре, так у нас буде в вольном городе Москве!

Тут выискался в толпе сведущий торговый человек Иван Захаров, подступил он к ларьку, где дьяк Грач глагольствовал, и крикнул:

— Люди, люди! Сей тать есть выкормыш Ондрея Щелкалова. Да помню я, как на Москве торговал онгличанин Антоний Мерш, как сей дьяк Грач по воле Щелкана в кабалу ввёл Антония. И сказал Мерш: «Все те долги велел мне делати канцлер Ондрей Щелкалов да подьячий Степашка Грач и на гостины имена писать». Потом же Степашка Грач во всём отказался и в кабалу взяли Антония!

Горожане только ахнули и в сотню рук потянулись к дьяку Степашке, стянули с крыши, бить стали. И забили бы до смерти, если бы не возникла другая сила. На горожан бросилась пешая свора вооружённых людей. Да кто они, откуда, горожане и понять не успели. Удирать нужно, головы прятать от дубин и кистеней. Но не все поддались панике. Встали горожане и против вооружённых, сами же что ни есть похватав для обороны, а больше головни из костров.

Тут и помощники горожанам появились. На горячем коне врезался в пешую свору Богдан Бельский, известный всей Москве, а с ним до сотни лихих конников налетели на пеших. И пошли их гнать-теснить, плетями лупить да кричать во весь голос: «Гони Борисовых псов! Гони татей Борисовых!» И прогнали до Зарядья.

И никто из москвичей не догадался, что Богдан разыграл потешную сцену. И пешие и конные были его холопами да кабальными крестьянами, человек до пятисот. А надо было ему опорочить Бориса и свою роль народного защитника показать.

Наведя «порядок» на Красной площади, Богдан с сотней вооружённых конников помчал к воротам Кремля. Но не пустили сотню за Богданом, открыли ворота только ему да слугам.

Ещё Богдан верхом на аргамаке выступал по кремлёвским площадям, а патриарху Иову уже доложили, как Бельский «власть свою» проявляет. Иов только головой качал, пока докладывали. Понял он уловку Бельского и попросил, чтобы услужители побыстрее его облачили. На него надели шубу, поверх её патриаршую мантию, на голову — белый клобук с меховой подкладкой. Иерархи, собравшиеся со всей Руси, уже были рядом, и он повёл их всех на Красную площадь, чтобы поговорить с народом, утихомирить его да сказать своё слово патриарха.

Тем временем кремлёвские колокола оповестили народ о выходе патриарха. От звона колоколов вороньё с соборов и церквей поднялось, чёрной пеленой морозное небо укутало, граем заполонило.

Но, перекрывая грай, твердили на Ивановой колокольне звонари: «И-и-дут! И-и-дут!» Да явственнее других выговаривал «Лебедь»: «Все иду-т! Все иду-т!»

Стража распахнула ворота, и патриарх Иов в сопровождении большой свиты духовенства появился на Красной площади. Следом за иерархами шла сотня стрельцов, чтобы сдержать ораву Бельского.

Патриарх прошёл к Лобному месту и поднялся на него. И народ, узрев святейшего владыку, затих. Да и колокола умолкли, и грай вороний прекратился, лишь дрова трещали в кострах. И зазвучал в этой тишине нестареющий голос патриарха:

— Православные! Аз ведаю, о чём страдаете-печётесь! Вместе с вами и мы, отцы церкви русской, печалимся о Годунове Борисе Фёдоровиче. Да ждём его на престол!

— Хотим Бориса на царствие! — раздался сильный голос рядом с Лобным местом.

Иов глянул вниз и увидел рыжую бороду, узнал Сильвестра. А рядом с ним — и Катерину. «Господи, ведуны, вещавшие Борису венец», — мелькнуло у патриарха. И ещё мощнее зазвучал его голос над площадью:

— Аз слышу глас Божий, возвещающий быть на Руси государем Борису Годунову! Помолимся, православные, и с именем Божьим на устах пойдём просить Бориса Фёдоровича на царствие! — призвал патриарх народ и стал неистово осенять горожан крестом. И все другие иерархи делали это. Лишь Гермоген застыл в центре священнослужителей, будто и не видел всего, что происходило вокруг. Да на него не обращали внимания, все слушали Иова, который возвещал:

— Молитесь, православные, во славу нового царя-батюшки Бориса Фёдоровича!

Площадь отозвалась стенаниями, воплями, криками. Сотни москвичей опустились на колени, воздух оглашался криками: «Да здравствует отец наш, Борис Фёдорович!»

Снова раздался звонкий голос Сильвестра:

— Отче святейший, веди нас в Новодевичий монастырь! Там Борис Фёдорович! Там! Веди же! А то и опоздаем!

Иов понял Сильвестра. И содрогнулся. «Да, постриг — необратим», — мелькнуло у него.

— Дети мои! — громко призвал к вниманию патриарх. — Идите за мной, и вы увидите своего благодетеля! — Иов стал спускаться с Лобного места, ему подал руку Сильвестр, поддержал его. Тут же дьякон Николай оказался. Он что-то сказал Иову и повёл его к Фроловым воротам Кремля, откуда, запряжённые в шестёрку лошадей, выкатились большие крытые сани. Возле патриарха они остановились. Вскоре же подъехали ещё с десяток крытых саней. Все иерархи уселись в них, и кортеж медленно направился в объезд Кремля на Пречистенку. Тысячная толпа двинулась следом.

Путь от Кремля до Новодевичьего монастыря, что стоял близ селения Лужники на пойме Москвы-реки, санный кортеж мог бы преодолеть за полчаса, но иерархи двигались медленно, не отрываясь от бесконечной толпы горожан. Их с каждой минутой становилось всё больше, будто покинуло избы, дома, палаты всё население первопрестольной.

Наконец-то впереди показались стены монастыря. Иов велел дать коням волю, и они вмиг долетели до монастырских ворот. И пока процессия приближалась, Иов скрылся в воротах монастыря, там остановился лишь вблизи собора, увидев игуменью. Он вышел из саней и велел отвести его к царице Ирине.

— Святейший владыко церкви всея Руси, — отвечала игуменья, — нет в моём монастыре оной, а есть царствующая вдова инокиня Александра.

— Веди, матушка, к инокине Александре, — с грустью согласился патриарх.

В этот миг на дворе появились другие иерархи. Толпа застыла у ворот. Иов подождал, когда к нему подойдут митрополиты — всего три, а четвёртого, Гермогена, среди них не было, — и патриарх направился в церковь.

Царица Ирина молилась. Там и нашли её первосвятители.

— Дочь моя, — подойдя к Ирине и опускаясь рядом на колени, тихо начал Иов, — ты ушла от мира, оставила презренное царство и стала невестой жениха бессмертного Иисуса Христа. Аминь! Но ты можешь утереть слёзы россиян, бедных, сирых и беспомощных и снова восстановить державу сокрушённую, доколе враги России не проведали о вдовстве Мономахова престола. Встань, дочь моя. — Ирина встала, а Иов и всё прочее духовенство оставалось на коленях. — Весь православный синклит, преклонив головы, просит тебя идти к брату твоему и благословить его на царствие России.

Выслушав Иова, Ирина сказала:

— Владыко церкви всея Руси, владыки епархий, я передам вашу просьбу братцу своему. Я иду к нему!

— Скажи брату своему, дабы взял Мономахов венец и явился в Кремль для возобновления царского кореня в России, пусть будет естественным наследником после зятя и друга, обязанного всеми успехами своего владычества Борисовой мудрости. Да посмотри, матушка, на народ, что стынет в поле на лютом морозе, проникнись жалостью к нему, — добавил уже вслед уходящей Ирине патриарх.

Ирина кланялась князьям веры, которые продолжали стоять на коленях, и сердце её сжималось от страха и стыда. Она уже знала, что ничем их не утешит, когда вернётся.

А священнослужители так и не поднялись с колен и продолжали молиться, и никто не мог бы сказать, сколько времени провели в молитве, пока отсутствовала Ирина. Её не было, может быть, с час.

Вернулась она вместе с Борисом. И при виде его иерархи вначале воспрянули духом. Все они встали. Борис приближался к иерархам медленно. Лицо было бледное, глаза воспалённые, усталые. Голова непокорно вскинута, и патриарх понял: Борис непреклонен, он не покинет стен монастыря, чтобы поскорее добраться до престола. Заговорил он медленно, тихо, но твёрдо. После такого слова сказанного не меняют: