— Ты, владыко святейший, по-божески поступил, когда выпустил сидельцев. Отпусти и нас с Богом, — попросил наконец Сильвестр.
Патриарх сидел задумавшись и ответил не сразу. Он смотрел на ведуна и думал о том, что с ним и с Катериной будет, ежели повелит судить их за «государево дело». Закон охранял царя от колдунов и чародеев, и если кто-то сметал пыль с царского следа на платок и уносил её, тому грозила смертная казнь. И патриарх знал, что ведунов уведут на Житный двор и там будут пытать в пытошных башнях, потом принародно отрубят головы. Да было бы сие несправедливо. И он сказал:
— Сын мой, я помню твой подвиг во имя православной церкви и не отдам тебя на поругание палачам. А с Катериной буду говорить.
— Да продлит Всевышний дни твоей жизни, святейший владыко. Мы же слуги твои верные до предела, — с жаром отозвался Сильвестр.
— Скажи моим кустодиям, куда тебя проводить.
— На Пречистенке мы купили дом.
— И сиди пока дома.
Патриарх позвал дьякона Николая и велел нелюдным путём проводить Сильвестра на Пречистенку. Оставшись один, Иов задумался. Да и было над чем. Не ведал он, как обернётся его самоуправство, когда царь Фёдор узнает о том, что он отпустил злочинца, который в сговоре с ведуньей брал его царский след. Может, однако, случиться, что Фёдор не осудит Иова, если патриарх сумеет убедить государя, что Катерина и Сильвестр не брали пыль с царского следа, а укрывали её, защищали ведовским словом от происков дьявола и во благо царю и Всевышнему. Тонко тут всё было — и как бы не порвалось. Ещё и Дума будет защищать государя. Тут без неё — ни шагу.
И вспомнил патриарх, как он неделю назад беседовал с царём о белом духовенстве России. Царь Фёдор сам пришёл в патриаршие палаты, нашёл Иова в моленной. Иов стоял возле налоя, склонившись над сочинением. Рядом лежали чинёные лебяжьи перья, клей для склеивания столбцов, бумага. Царь вошёл тихо, Иов даже не слышал, но почувствовал, что кто-то стоит за его спиной, наблюдает за ним, и повернулся к двери. Не удивился. Подошёл неторопливо к царю, благословил его, а потом попросту, как-то по-домашнему, облобызался с ним. Фёдор и прежде так неожиданно появлялся в палатах патриарха. Он приходил к нему в поисках душевного отдыха в неторопливой беседе. Иногда Фёдор слушал сочинения Иова, радовался, как всё живо и ярко высвечивал мудрый летописец. В сочинениях богомольца Иова было значительное место отведено и ему, венценосному государю России.
Царь Фёдор любил в зимнее время сидеть у камина и греть больные ноги. А Иов, прохаживаясь по мягкому персидскому ковру, рассказывал что-нибудь из прожитого или говорил о том, что наболело из настоящего. В последнее время, когда утвердили патриаршество, Иов всё чаще заводил разговор о духовенстве России, излагая царю свои замыслы.
— Многие наши священнослужители, сын мой, царь-батюшка, мало чем разнятся умом и учёностью от простых прихожан и разделяют с ними языческие предрассудки, чтят ведовство и чародейные замашки. У сельских же нерассудных попов чтимы лживые молитвы, врачевальные грамоты о трасавицах и нежитях. Грамоты они пишут на просфирах и яблоках болезни ради. Всё, что невежды делают, держат у себя. Да идёт сие от отцов, дедов и прадедов. И в этом безумие жнут.
— Что же нам делать, святейший отче? Церковь надо укреплять.
— Думаю я из монастырей служителей брать да отдавать им приходы церковные. Чёрные духовники, не в пример белым попам, грамоты и Божье писание лучше знают. Да пусть попы поучатся у монастырских игуменов, как службу вести. Сами же игумены и архимандриты, дабы не гнушались службу в приходских и соборных церквах вести, моё повеление получат в лад твоему желанию, государь.
Фёдор возвращался во дворец, случалось, опечаленный. Ирина, как увидит его таким, ласкается, спрашивает:
— Чем озабочен, батюшка царь?
— Владыко Иов меня разволновал, матушка царица. Рек, что наши дьяконы, попы да архиереи язычеству попустительствуют. И будто бы на земле смоленской некоему единому Богу на жертву людей топиху. Ему же и доныне безумную память творят, во день Воскресения Христова, собравшись юнии, играюще, вметают человека в воду и действом Бога, сие есть беса, утопают человека.
Царица Ирина слушала мужа внимательно, своими мыслями делилась:
— Вера наша, батюшка царь, после опричнины пошатнулась. Помоги владыке Иову укрепить её, пусть он попов и дьяконов в разум наукой приводит, — поучала Ирина, пытаясь успокоить на сон грядущий своего блаженненького супруга.
А царь Фёдор не всегда успокаивался на ночь. Иногда долго лежал без сна, думал. Ему было понятно желание Иова укрепить церковь через монастыри. Сам он не раз был очевидцем, когда по воле отца попами ставили «глухих мужиков». «Велю я ему Апостол читать, а он ступить не умеет, — вспоминал Фёдор. — Даю Псалтирь в руки, он и по нему едва бредёт. Инок же ночью всё на память прочтёт: и Апостол, и Псалтирь, и молитвословия из триоди цветной, из триоди постной, и Акафист Иисусу Сладчайшему, и Канон Ангелу Хранителю». И другое вспоминает царь Фёдор, то, о чём царица говорила, о вреде, который принесла опричнина.
«Что это за шутовской монастырь устроил батюшка, собрав три сотни татей-опричников, да назвал их братией, да сам принял звание игумена, а князя Вяземского произвёл в келари. Да потом грехом себя несмываемым покрыл: всех штатных разбойников скуфейками монашескими да чёрными рясами наделил. Да устав для них сам общежительный сочинил, сам же на колокольню лазил звонить к заутрене. В церкви читал ересь — уши горели, и земные поклоны бил, что со лба не сходила кровь. — Зримо всё видит Фёдор, будто вчера случилось. — Вот уж и обедня закончилась, трапеза началась, батюшка кормит весёлую «монашескую братию», пока не объедятся и не обопьются, сам за аналоем читает братии поучения отцов церкви о посте и воздержании. А я всё поглядываю за батюшкой, и даже тогда, когда он обедает в одиночестве, дремлет или идёт в застенок присутствовать на пытке».
Не спится Фёдору. Со стен спальни смотрят на него лики святых древнего письма, точит глаза на нём Иоанн Богослов, апостол византийского письма, привезённый в Новгород ещё пятьсот лет назад. Иоанн будто живой во плоти, да шрам на щеке — от удара плетью батюшки во гневе — почернел.
Сей гнев батюшка проявил ещё в опальном Новгороде да, раскаянием охваченный, повелел Иоанна Богослова отправить в Москву и вознести в своей спальне. Фёдор любит эту икону, как и всё то, что пострадало от тирании батюшки, — всё им любимо, будто несёт он крест за отца. И церковь Фёдор любит за то, что многие страдания от отца претерпела.
Да кажется, совсем сие недавно было, всего каких-то тридцать лет назад, когда по воле батюшки съехались в Москву задолго до Соборного заседания сорок иерархов, важных архиереев и настоятелей главных монастырей. Тогда Фёдору было невдомёк, почему сорок иерархов, но, зная коварство батюшки, он долго думал над тем — и открыл отцовское иезуитство. А как открыл, так и ужаснулся, зная, что батюшка был не только жесток, он был ещё и хитроумен в жестокости. Любил придавать привычной символике такой ужасный изуверский смысл, что самые мужественные мужи приходили в трепет. Было сорок мучеников за христианскую веру. Вспомнил про них Фёдор, потому как праздновали их недавно в день 9 марта. Утоплены были те сорок мучеников севастийских только за то, что страдали за веру.
В тот день, 9 марта, батюшка долго издевался над сорока русскими иерархами-мучениками. В каких только смертных грехах их не обвинял. «Дворянство и народ вопиет к нам со своими жалобами, — кричал Иван Грозный с амвона Благовещенского собора, — что вы, иерархи, присвоили себе все сокровища страны...» А Фёдор в ответ кричал, но только в душе, что он, батюшка, из Новгорода, из всей Новгородской епархии вывез тысячу возов церковного добра. И даже нательных крестов не оставил церковникам.
Грозный обвинял иерархов в том, что церковь торгует всякого рода товарами, но не платит престолу ни пошлин, ни военных издержек, что попы застращали робкую совесть благороднейшего круга царских подданных и захватили себе в собственность третью часть городов, посадов, деревень русского государства. И всё хитростью, волшебством и знахарством. «Батюшка, да как можно хулить церковь!» — снова кричал в душе Фёдор. И продолжал слушать отца, леденея душой и телом в холодной ризнице.
