Смысл ее заключался в том, что главным двигателем человеческой истории в экономике, социальной сфере, в развитии государства и идеологии является классовая борьба. Она и определяет все сдвиги, происходившие в основных сферах человеческой истории, развитии производственных отношений, производительных сил, идеологии, государственной и идейной жизни общества. Возводя в абсолют идею Маркса и Энгельса о важной роли классовой борьбы, Поршнев крайне упрощал, вульгаризировал эту идею, переворачивая ее как бы с ног на голову и тем самым сводя на нет саму основу марксистской исторической науки — ее монизм — понимание развития производительных сил и производственных отношений как главного двигателя истории, подменяя его классовой борьбой. И хотя в статьях Б.Ф.Поршнева был поставлен ряд интересных проблем и сделаны отдельные любопытные наблюдения, в целом такая трактовка не только крайне примитивизировала марксистскую историческую теорию, но непомерно расширяла в ней место классовой борьбы, усиливала тем самым присущую такому пониманию истории односторонность и исключала из рассмотрения историков все иные сферы исторического процесса, отрывая его от материальной основы.
В тот момент такая интерпретация истории представляла особенную опасность еще и потому, что в стране сознательно пропагандировалась сталинская идея об усилении классовой борьбы по мере нарастания успехов социализма. Этому постулату предстояло быть идеологическим обоснованием новых репрессий в духе 1937 года. Не случайно одна из программных статей Б.Ф.Поршнева так и называлась «История средних веков и указание тов. Сталина об „основной черте феодального общества“» (имелась в виду классовая борьба). В таких условиях историкам было очень трудно выступать против трактовок Поршнева. Тем не менее наши медиевисты отважились на это, поскольку согласиться с этой концепцией означало, по сути дела, вообще отказаться от серьезных научных исследований, вернуться от изучения общегражданской истории к изучению истории классовой борьбы, как это уже практиковалось в двадцатые годы.
По инициативе аспирантской молодежи в начале 1950 года началась дискуссия по статьям Поршнева, сначала на кафедре средних веков МГУ, а затем в Институте истории. Участвовали в ней только медиевисты — историки других специальностей предпочли отмежеваться. Было проведено несколько весьма широких собраний, на которых выступали сторонники и противники Поршнева. Дискуссия, по обычаям того времени, велась на довольно схоластическом уровне — с помощью цитат «классиков марксизма-ленинизма» (включая и Сталина). Тон в этом задали статьи Поршнева, строившиеся не столько на конкретном материале, сколько на тех же цитатах и абстрактных рассуждениях.
Подобные собрания происходили при большом стечении народа и довольно бурно. В ходе них Поршнев и его единомышленники остались в меньшинстве. Большинство во главе с Е.А.Косминским, С.Д.Сказкиным и Н.А.Сидоровой высказались против концепции Поршнева. Отдельные ученые заняли среднюю позицию. В целом, однако, победили более умеренные марксисты, правильнее, чем Поршнев, трактовавшие взгляды Маркса и Энгельса по этому вопросу. Однако, как требовали тогдашние каноны борьбы, «победу» умеренных надо было «закрепить». Нетерпимость — характерная черта менталитета советских людей того времени — предполагала полное «разоружение» Поршнева. С помощью отдела науки ЦК, не знаю, по чьему настоянию, Поршнева вынудили написать в журнал «Вопросы истории» покаянное письмо, поставившее точку в этом споре. Почему отдел науки встал на сторону противников Поршнева, мне неизвестно. Но с сегодняшней позиции можно только пожалеть о том, что были «сделаны в отношении этого ученого оргвыводы». Ситуация отразила стремление советских историков разных направлений к монополизму, к абсолютизации своих взглядов на историю, к недопущению разномыслия даже в рамках марксистского понимания истории. Думаю, что, если бы в этом споре победил Поршнев, он добился бы таких же покаяний от своих оппонентов[29].
Современным читателям моей книги этот спор, наверное, покажется не стоящим особого внимания, так как в их глазах «все кошки серы» и все марксисты одинаково отстали. Однако в начале пятидесятых годов, в момент нового нагнетания подозрительности и всяческих проработок, то обстоятельство, что поршневская концепция получила твердый отпор, несмотря на цитатный характер аргументации обеих сторон и требования покаяний у более слабой «партии», было тогда отрадным явлением. Эта победа положила конец притязаниям «поршневистов» на господствующее положение в нашей медиевистике, навешиванию ярлыков «экономического материализма», «буржуазного объективизма» и т. п. на наиболее крупных в нашей области ученых. Вместе с тем она показала, что даже в тот напряженный и угрожающий момент большая группа историков не побоялась отстаивать позиции, которые, как они полагали, не могли быть одобрены свыше.
Тем временем жизнь шла своим чередом. В ней были и свои повседневные радости, и горести, что кажется мне теперь удивительным. В 1948 или 1949 году Женя и Николай получили от работы Николая роскошную по тем временам двухкомнатную квартиру. Здесь, в этом уютном, хорошо обставленном доме, мы провели немало веселых и счастливых минут и часов. После долгой жизни в тесноте, без своего угла Женя, Иза, Николай блаженствовали в своем новом жилище, устраивали частые вечера, собирали приятных людей, веселились и танцевали. И я с Эльбрусом и мамой сделались постоянными участниками этих сборищ, не боялись общаться с тамошней публикой, вести даже всякого рода неположенные разговоры. Вскоре после вселения Сергиевских в новую квартиру приехал к ним Ю.Н.Матов, репрессированный еще в 1928 году. Он давно уже освободился из лагеря и несколько лет жил в Актюбинске в ссылке. И вот, отмотав свой срок полностью, он вернулся, наконец, в Москву. На его судьбе было хорошо видно, как корежили жизнь даже уцелевших в страшном пожаре людей. Любящий муж и отец, некогда бывший опорой семьи, вернулся в нее через без малого пятнадцать лет усталым и эгоистичным стариком, привыкшим жить в одиночестве и для себя. Они с Изой отвыкли друг от друга, и им трудно давалось совместное житье. Особенно он раздражал ее именно тем, что не походил больше на того, кого она так безмерно уважала и любила, в ком привыкла видеть защитника и покровителя. Она не могла принять его таким, каким он стал, и последние годы их жизни прошли во взаимном глухом раздражении. Долголетние ожидания Изы, ее неизменная верность ему, отказ от предложений когда-то многочисленных поклонников — все это оказалось напрасным, ненужным ни для нее, ни для него. Очень грустная история! Женечка была к отцу нежна и терпима, поэтому их отношения оставались хорошими. Он всегда любил ее по-особому. Ждал с работы, старался помочь по хозяйству, много занимался воспитанием маленького Юры. К нам с мамой он тоже относился очень хорошо, с уважением и пониманием.
В конце 1950 года и у нас дома наметились некоторые перемены. Это время Сталин назначил для завершения расселения в новых квартирах тех, кто пострадал от бомбежек. Эльбрус, который был одним из них, никак не мог реализовать это свое право: его регулярно кормили обещаниями, но каждый раз что-то срывалось. Ближе к намеченному сроку Сталин затребовал по всем районам Москвы списки лиц, еще не получивших площади. По Краснопресненскому району оказалось только двое таких простофиль, в том числе Эльбрус. Сталин разгневался на районные власти и в трехдневный срок приказал погасить эту «задолженность». Эльбруса срочно вызвали в райисполком и вручили ему ордер на хорошую шестнадцатиметровую комнату в двухкомнатной, со всеми удобствами квартире на Сущевском валу — это было единственное благодеяние, полученное нами от «отца народов». Оставалось обменять наши теперь уже две комнаты на квартиру или хотя бы на две комнаты вместе. Но мама, которой к тому времени было около семидесяти лет, не хотела переезжать, несмотря на все неудобства, из нашей коммуналки, где прошла вся ее жизнь. В конце концов мы обменяли нашу новую жилплощадь на комнату в десять метров, бывшую когда-то Сережиной, а еще раньше нашей с мамой и папой и располагавшуюся напротив маминой, — с одной из наших соседок. Так мы с Эльбрусом обрели, наконец, отдельную комнату, маленькую, но уютную, солнечную, с двумя окнами, небольшим тамбуром, где разместились книжные полки. Трудно передать нашу радость. Я купила себе, наконец, большой письменный стол, кровать с сеткой, устроила туалетный столик с зеркалом, и мы с Эльбрусом прожили там пять счастливых лет, обретя, наконец, свое убежище. Такие скромные у нас тогда были требования!
