В первый раз в жизни столкнувшись с такой бедой, я была потрясена, убита и позвонила Эльбрусу с просьбой организовать вызов Толи. За ним поехал наш общий друг Василий Степанович Резников, а я осталась с Адой. Через два или три часа она скончалась у меня на руках. Я была раздавлена. Вернулась домой и целый вечер проплакала в кресле в нашей большой комнате. Толя сумел прибыть только на следующий день и выглядел совершенно убитым. В тот же день мы похоронили бедную, милую Аду. Толя, Василий Степанович, Женя с Николаем приехали после похорон к нам. Пышных поминок тогда не устраивали. Мы выпили водки. Толя, усталый, промокший в дороге и не евший целый день, захмелел и как-то успокоился. Мы уложили его спать на полу в нашей единственной комнате, и он пробыл у нас все три дня отпуска. Перед отъездом выяснилось, что он еще раньше поранил руку и она у него нагноилась. По возвращении в часть рану долго лечили в госпитале и в конце концов ему отняли палец. Вскоре после этого его демобилизовали. Вернувшись в Москву, он как-то потерял себя. Оставаться одному в огромной мастерской, где он испытал и радости семейной жизни с Адой и сыном, и их гибель, стало очень трудно. Он часто бывал у нас. Мы с ним крепко дружили, старались отвлечь от мрачных мыслей. Он очень любил Лешу и много с ним возился. Но ни тепло нашего дома, ни работа, которую он получал в изобилии, не спасли нашего друга. Он как бы сбился с пути и не мог на него вернуться.
Постепенно он стал ходить к нам все реже и реже. Эльбрус пошел к нему узнать, в чем дело, и выяснил грустную историю: Толя связался с какой-то отвратительной уличной девкой, безумно влюбился в нее или просто искал забвения, одел ее как куколку, тратил на нее бешеные деньги. Ему было стыдно и неприятно приводить ее в наш дом и даже рассказывать о своей новой жизни. Вот он и скрылся. Сколько Эльбрус и Василий Степанович ни уговаривали его оставить эту девицу, ничего не получалось. Он становился все более угрюмым, нелюдимым и далеким от нас. Развязка наступила быстро. В какой-то, как принято говорить, один прекрасный день Толя прислал мне письмо с просьбой прийти к нему. Почувствовав недоброе, я пошла. Застала его одного в кресле. Он не видел на один глаз, не мог двигать одной рукой, с трудом говорил. Ясно было, что он очень болен. Гали, его девицы, не оказалось дома, а когда она пришла, то не обращала на него никакого внимания. Я уложила его в постель. Эльбрус вызвал врачей, которые сказали, что у него запущенный рак, затронувший мозг, что ему грозит полная слепота и паралич. Увы! эти предсказания сбылись. Через несколько дней он полностью потерял сознание и зрение, а вскоре начались страшные пролежни. Галя вовсе его бросила. Пришлось нанять сиделку. Через три недели после моего посещения он умер от общего заражения крови на почве пролежней. Это случилось в 1946 году. Галя, истерически рыдавшая над его гробом, быстро успокоилась, завладела его квартирой, имуществом, обзавелась мужем. Так на моих глазах не стало чудесной семьи Шпиров. С Толей можно было говорить обо всем — он все понимал и никому никогда не проболтался бы. Но появление Гали изменило наши отношения.
Другой друг Эльбруса, Василий Степанович Резников, тоже был своеобразным человеком. В нем сохранялось что-то от несуразных героев Чехова, Куприна и даже Лескова. Не очень молодой уже, одинокий человек, оставленный горячо любимой женой, он вел себя всегда степенно, даже важно, медлительно, скрывая за этим свою неприкаянность, застенчивость, одиночество. Одно время он очень привязался к нашей семье, часто посещал нас, увлекся Лешей, относился к нему с удивительной нежностью. Я познакомила его с Сергиевскими, он стал бывать и у них, вскоре влюбился в Женечку и по-рыцарски ухаживал за нею до конца своих дней. Василий Степанович очень критично подходил к нашей тогдашней действительности, шипел и ворчал на все, что происходило вокруг, не всегда считаясь с аудиторией, так что приходилось его то и дело одергивать. Он был неплохим художником весьма реалистического склада, что не мешало ему работать вместе с моим леваком Эльбрусом, которому, чтобы добывать работу, приходилось отказываться от своих вкусов и постепенно обращаться в реализм. Василий Степанович сопровождал нас всю последующую жизнь до самой своей смерти в начале семидесятых годов.
К кругу друзей Эльбруса принадлежали Сергей Михайлович Чехов, внучатый племянник А.П.Чехова, и его милейшая жена Валя. Сергей Михайлович тоже был художником, не особенно талантливым реалистом и по-человечески не очень интересным. Что-то в нем напоминало персонаж знаменитого сочинения его дяди «Человек в футляре». Аккуратный до педантизма, скуповатый, расчетливый и трусоватый, в отличие от Василия Степановича, он вместе с тем сохранял какую-то глубокую внутреннюю порядочность, мирившую с его недостатками, которые также искупались очарованием его жены Вали, хотя и обожавшей его и во всем ему подчинявшейся, но умевшей при этом как-то сглаживать и смягчать его неприятные черты. С их сыном, Сережей, своим ровесником, Леша одно время очень дружил. В дальнейшем Сергей стал хорошим художником-монументалистом, но умер очень рано, в тридцать лет, от сердечного приступа, ненадолго пережив отца и оставив в одиночестве бедную Валю. Правда, в ту пору до этого еще было далеко. С Чеховыми мы встречались не очень часто. Однако после смерти Толи каждый год собирались в день его кончины, поминали его — все его очень любили.
Из старых, довоенных друзей Эльбруса больше не осталось никого, кроме друга его юности, а потом и моего большого друга Зямы Амусьева. Они были близкими товарищами по Первой бригаде и соседями по комнате, в которой мы впервые и увиделись с Эльбрусом. В 1933 году по доносу одного знакомого, бывшего троцкиста, некоего Голомштока, Зяму арестовали и по тому еще мягкому времени дали три года лагерей. Он отбыл свой срок к 1936 году, но не сумел уже вернуться в Москву (его не прописывали, как репрессированного) и осел в Рязани, где женился и живет по сию пору. То, что Зяма оказался в Рязани, видимо, спасло его от повторного ареста в 1937 году. После войны он часто приезжал в командировки в Москву, останавливался у нас и оставался всегда одним из самых близких наших друзей, с которым можно было говорить как на духу. Хуже сложилась судьба нашей милой Марии Георгиевны Багратион. Вскоре после войны ее вдруг арестовали ни за что ни про что, дали восемь лет лагерей, и она пробыла там вплоть до 1956 года. Вернулась она домой усталой, поблекшей женщиной.
Третий круг друзей, в котором мы с Эльбрусом и где могли чувствовать себя в безопасности при любых разговорах, составляли мои университетские друзья: Кира Татаринова, работавшая вместе со мною в Институте истории АН СССР, Лена Штаерман, сначала работавшая в Ленинской библиотеке, но затем перебравшаяся в тот же институт. Обе они к этому времени защитили свои кандидатские диссертации, но не имели пока семьи. Появилась среди нас и еще одна наша сокурсница — некогда сверкавшая радостью, юностью, рыжей шевелюрой Нина Мурик, теперь Севрюгина. Жизнь обошлась с ней очень жестоко. В эвакуации, где она оказалась с двумя детьми, старыми родителями и тремя младшими сестрами, Нина осталась за главу семьи. Страшно бедствуя где-то в степях Казахстана, она схоронила там отца и мать. Возвратившись из эвакуации, устроилась в Институт Маркса, Энгельса, Ленина (ИМЭЛ), и ей дали две комнаты в коммуналке во дворе института. Сестры вернулись в прежний дом на бывшей Старой Мещанской. Нина надрывалась и на работе, и дома, но денег получала мало, не хватало еды, дети и сестры болели. А муж ее, Леша Севрюгин, был на фронте. 1 мая 1945 года она получила от него письмо, где говорилось, что войне скоро конец, чтобы она ждала его, держалась. В этот день она сияла счастьем, плясала на демонстрации, вечером у Лены смеялась и шутила, стала, казалось, прежней беззаботной Нинкой. А 9 мая, в день капитуляции Германии, Лешу убил на улице Берлина немецкий снайпер. Бедная Нина обезумела от горя. Она очень любила Лешу и так его ждала!
