Кроме того, он организовал исторический кружок, где мы занимались такой экзотикой, как древнеиндийские «законы Ману» (я даже написала доклад по этой теме), и вообще уделял студентам довольно много внимания.
На первых двух курсах большое место в нашей учебе занимали латынь и политэкономия. Латынь с самого начала вызывала у нас почтительное изумление, так как со времени Октябрьской революции была изгнана из средних школ и считалась чем-то подозрительным, чуть ли не символом старого режима, во всяком случае абсолютно ненужной. И вдруг нам, будущим советским историкам, бойцам идеологического фронта, вкатили огромную (по четыре часа в неделю) дозу этого старорежимного предмета, а в качестве преподавателей дали самых крупных в то время филологов-классиков, составивших блистательную кафедру древних языков. На ней работали такие корифеи отечественной классической филологии, как Соболевский, Кубицкий, Новосадский, — все уже очень преклонного возраста, и ряд более молодых талантливых ученых. Среди них были Б.Н.Граков, В.С.Соколов, А.Н.Попов, Ж.С.Покровская и другие. Все они работали с энтузиазмом, поверив в возрождение и нужность своей науки, успешно вдалбливали в наши заскорузлые, непривычные к классическим языкам головы латынь, а некоторые потом и греческий.
В моей группе вел занятия Борис Николаевич Граков, замечательный ученый, не только и не столько филолог, хотя и блистательный, сколько один из крупнейших наших археологов-антиковедов, непревзойденный знаток латинской и греческой эпиграфики. Нам он явился, однако, в облике преподавателя латыни (поскольку археологию к этому времени еще не реабилитировали). Это был молодой, красивый мужчина с лицом Христа, чудесными синими глазами, с густой темнорусой бородой и веселой, но вместе с тем иронично-язвительной улыбкой. Преподавал он живо и интересно, перемежая свои грамматические объяснения литературно-историческими комментариями, анекдотами и легендами из римской истории, как бы вводя нас в давно ушедшую эпоху, в круг ее нравов и обычаев. С античными авторами и деятелями он обращался как со своими хорошими знакомыми, с латынью — как с родным, чуть ли не разговорным языком.
Для многих наших студентов латынь была непреодолимым препятствием. Но я и мои подруги быстро полюбили новый для нас язык. Меня пленяла стройность, логическая завершенность его грамматики и синтаксиса, величественность и торжественность его звучания. Мы читали «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря — этот образец лаконичного, умного, делового и вместе с тем красочного стиля; затем изучали Цицерона — его речи против Верреса и особенно против Каталины, поражающие своим страстным пафосом и вместе с тем изощренной, продуманной аргументацией; Тита Ливия и, наконец, Тацита, которого читать было труднее всех. Приходилось зубрить таблицы склонений и спряжений, неправильные глаголы, специальные обороты речи: accusativus cum infinitivus, ablativus absolutus. Порой бывало и трудно. Но зато как приятно было читать стройные латинские фразы и понимать их содержание. Борис Николаевич ценил наши усилия, радовался нашим успехам. И потом, много лет спустя, когда я уже сама преподавала на истфаке, встречая меня с доброй улыбкой, всегда вспоминал, как я, будучи студенткой, радовала его успехами и что он всегда знал: из меня выйдет толк. Милый, добрый Борис Николаевич! Судьба обошлась с ним сурово. Его научные познания в археологии и эпиграфике, хотя и принесли ему посмертную славу среди специалистов, не получили достойного признания при жизни. Он умер рано, в 1963 или 1964 году. И я с грустью смотрела на него, лежащего в гробу: на его усталое, изможденное лицо. До сих пор глубоко благодарна ему за то, что знаю и широко использую в своей работе старую, добрую латынь.
Совсем другим был преподаватель политэкономии Макс Михайлович Мейман, который вел у нас семинарские занятия по этому предмету (лекции, очень скучные и непонятные, читал Филистович, и я их почти не слушала). Это был невысокий, подвижный, молодой еще человек с румяным, гладким лицом, обрамленным небольшими баками и венчиком кудрявящихся негустых волос, через которые просвечивала лысина. Он был энтузиаст своего предмета и прекрасно его преподавал. Самые сложные вопросы политэкономии он умел объяснить ясно, понятно, наглядно, делал это со вкусом и темпераментом. Занятия его проходили живо, хотя и не без неприятностей. Но главное, за что я ему благодарна, так это за то, что он научил меня читать и понимать «Капитал» Маркса. Сначала это было трудно, но зато каким наслаждением стали постепенное вхождение в этот лабиринт глубочайших и интереснейших мыслей, возможность понимать их, следить за их развитием, ощущать радость приобщения к ним. Мейман не признавал подготовки по учебнику, хотя, в отличие от исторических дисциплин, учебник политэкономии, Лапидуса и Островитянова, был, и неплохой. Макс Михайлович и на семинаре и на экзамене требовал не только знания, но и понимания работ самого К.Маркса и очень успешно учил нас этому.
Второй курс принес новые впечатления. Семинары, правда, оказались неудачными и по истории СССР XIX века, и по истории средних веков (последним, невероятно скучным, руководил известный ученый Александр Дмитриевич Удальцов). Интереснее был семинар по истмату, который вел Богомолов, очень живо, с язвинкой и долей насмешки над нами, как он в шутку называл, «марксятами». Богомолов же читал и лекции по диамату, также интересные. На этих семинарах пришлось проштудировать как следует все философские произведения Маркса, Энгельса, Ленина в оригинале, что тоже оказалось очень полезным на всю жизнь.
Из лекций на втором курсе особенно глубокое впечатление оставили у меня лекции моего дорогого, незабвенного и любимого учителя Евгения Алексеевича Косминского. Когда я слушала его лекции, то еще не знала, какой это замечательный исследователь и необыкновенный человек. Он входил в наш актовый зал медленно и важно. Его высокая, массивная фигура и красивая голова с крупными, неправильными, но привлекательными чертами лица возвышались над кафедрой. Облокотившись на нее и устремив свои большие голубые глаза куда-то поверх голов слушателей, он начинал лекцию словами: «В прошлый раз мы остановились…». И его низкий, мягкий голос разносился по притихшему залу. Лекции Косминского по форме не отличались особым блеском, они производили впечатление некоторой суховатости и в них особенно не обыгрывались даже самые яркие события средневековья. Но они пленяли своей необычайной глубиной, строгой продуманностью и логикой всех основных положений. Это были самые умные лекции из всех, которые мне пришлось слышать. Лектор искал в излагавшихся им событиях прежде всего их внутренний смысл, закономерности развития феодального общества. При чтении лекций он как будто размышлял над их материалом, делился с нами, несмышленышами, рождавшимися мыслями, вскрывал какие-то глубинные, не выступавшие на поверхность движения истории. Некоторым было скучно на этих лекциях, но я восхищалась ими, слушала их с жадным, неослабевающим вниманием, все больше проникалась интересом к тому периоду в истории человечества, который мы называем «средними веками».
Из других лекторов, оставивших наиболее яркий след в моей памяти и читавших нам лекции на разных курсах, я могу назвать Ванага и его лекции по истории России в XIX веке, особенно первую их часть. Лекции по новой истории до Парижской Коммуны включительно на третьем курсе очень остроумно, живо и интересно читал Сергей Борисович Кан, а затем продолжал вплоть до революции 1917 года Владимир Михайлович Хвостов.
Несмотря на свою некрасивость, контрастировавшую с изяществом и тонкостью С.Б.Кана, на грубые, точно вырубленные топором черты лица и скрипучий голос, Хвостов читал лекции очень интересные по содержанию и, главное, умные. Лично я слушала их с большим удовольствием и впервые почувствовала интерес к эпохе империализма. Курс истории «колониальных и зависимых народов» — так тогда называлась история стран Востока в средние века и новое время — читался «колхозом». Среди участников этих чтений были весьма разные лекторы. Историю средневековой Турции читал Н.А.Смирнов, лекции которого стали притчей во языцех. Так как учебника никакого не было, мы стенографировали и перед экзаменом лихорадочно зубрили их в машинописном виде. Таким образом оказались зафиксированными перлы красноречия лектора, человека неплохого и, наверное, знавшего свой предмет, но не слишком грамотного по части русского языка. Некоторые «афоризмы» Н.А.Смирнова очень нас развлекали и запомнились на всю жизнь. Главный из них, весьма содержательный и актуальный в нашей последующей жизни, гласил: «Каждая правящая династия была слабже предыдущей», и другой: «Сколько одного барана не паси, ничего к стаду не прибавишь». Встречалось у него также много других подобных высказываний, которые теперь не помню. Лучше по истории Турции более позднего времени читал Анатолий Филиппович Миллер, а по истории Ирана — А.Штейн. Но самым ярким, даже блестящим лектором следует назвать, конечно, Игоря Михайловича Рейснера, брата Ларисы Рейснер. Обладавший обаятельной внешностью, прекрасным тембром голоса, Игорь Михайлович, грассируя, с большим темпераментом и знанием дела читал нам историю средневековой Индии до XVIII века. Его лекции были содержательны и ярки по форме. Бледнее читал историю Китая Эренбург — племянник писателя.
