И с направлением за подписью Серго Орджоникидзе Эльбрус поехал в Москву. Тем временем его брат Евгений из Германии стал писать в Наркомпрос, чтобы Эльбруса прислали к нему на учебу. Так эти два потока встретились в Москве. В то время нравы были просты. Он без труда попал к Луначарскому. Тот, посмотрев его рисунки, сказал: «Поедешь учиться в Германию, но так как ты из национальной республики, нужна виза Наркомнаца — И.В.Сталина. Вот письмо, пойди к нему». Столь же просто Эльбрус прошел и к Сталину, тогда еще не ставшему «великим». Поговорив с ним недолго и посмотрев его рисунки, Иосиф Виссарионович наложил свою визу, сказал, где получить деньги и обмундирование, и благословил его на учебу в Германии. Эльбрус, шестнадцатилетний мальчишка, сел в Петрограде на пароход и в 1921 году, не зная ни слова по-немецки, отправился в Германию, тогда единственную более или менее дружественную нам страну на Западе. Если бы он знал тогда, как дорого придется платить за эту авантюру всю жизнь, он, может быть, от нее отказался бы. Но он этого не знал и даже не мог этого себе вообразить, как и те, кто посылал его в дальний путь.

Пароход отчалил от родного берега и повез его в неизвестность. Так началось его большое и трудное плавание по жизни. Прожив в Германии до 1928 года, а затем еще побывав в этой стране в 1931 году, он выучил в совершенстве немецкий язык, окончил полиграфическое училище по отделению оформления книг, а затем поступил в Берлинскую академию художеств, где учился у таких известных в то время профессоров-графиков, как Орлик и Кокошка. Окончив академию с отличием по специальности «художественная графика», получил в качестве премии право на бесплатную поездку в Италию и Францию. Так он одновременно стал полиграфистом и художником.

Живя в Германии, Эльбрус подрабатывал в типографии своего брата, одно время жил у него и в результате приобрел навыки опытного наборщика, метранпажа, оформителя книги. Там же, в Берлине, стал членом КПГ, что соответствовало убеждениям его революционной юности и темпераменту. Хотя он никогда прямо не говорил об этом, но, по некоторым его намекам, полагаю, что он выполнял и некоторые разведывательные функции для СССР, так как жил в Германии не под своей фамилией, а в качестве немца. К концу его пребывания в Германии начал поднимать голову фашизм. Будучи членом КПГ, Эльбрус успел принять самое активное участие в схватках коммунистов с фашистами во время митингов и демонстраций. Озорной и отчаянный, он вместе со своими товарищами выкидывал немало штучек. Он рассказывал мне, как во время очередной избирательной кампании в рейхстаг, вместе с товарищами привязал на одной из центральных площадей Берлина барана, прикрепив к его рогам свастику и надпись: «Голосуйте за меня!» В другой раз мой будущий муж прославился тем, что при очередном разгоне коммунистической демонстрации или митинга в отличие от аккуратных немцев, убегавших от полиции по дорожкам сквера, побежал по газону, на который полицейские не осмелились ступить, и таким образом скрылся от преследования.

После всех этих подвигов в 1928 году Эльбрус был отозван в Москву. Здесь он работал сначала в Первой Образцовой типографии, а затем, когда я с ним познакомилась, — в Моспартиздате, где возглавлял отдел оформления книги, получая партмаксимум: триста рублей, что считалось относительно высокой зарплатой. Искренний революционер, большевик, долго живший вдалеке от родины и безоговорочно веривший в правоту всех действий Советского правительства, идеалист, убежденный в скором торжестве социализма, он очертя голову ринулся в новую жизнь, не зная брода. В 1929 году он работал уполномоченным по проведению коллективизации, затем — в журнале «Красное студенчество» в качестве его редактора и оформителя, где и познакомился с Лилей. Воспитанный на современном левом искусстве, поклонник Маяковского и Мейерхольда, противник старого искусства и литературы, он очень быстро примкнул к левой группировке деятелей искусства «Октябрь» и некоторое время исполнял должность ответственного секретаря. Там он познакомился с Маяковским, известными художниками Моором, Черемных и другими, с архитекторами Весниными, Мейерхольдом, Эйзенштейном, которого боготворил. Это участие в «Октябре» дорого обошлось ему в последующие годы. К тому времени, когда я встретила Эльбруса, «Октябрь» был давно распущен, Маяковский застрелился, РАПП и РАПХ охотились за всеми инакомыслящими, которые вели лишь арьергардные бои. Но Эльбрус еще верил в торжество справедливости, считал, что эта «охота за ведьмами» плод отдельных буржуазных и реакционно мыслящих людей, был исполнен оптимизма и умел радоваться жизни.

Таким оказался мой избранник! Его жизненный путь до нашей встречи был во всем противоположен моему. С первых же дней нашего знакомства между нами начались жестокие споры: он восхвалял Маяковского, не знал и не любил Пушкина, я же — как раз наоборот. Он восхищался театром Мейерхольда и высмеивал Художественный театр, я же ни разу не была у Мейерхольда и не хотела туда идти. Зато мне нравился Художественный театр. Он свято верил тогда в истинность процессов вредителей, в величие коллективизации и индустриализации. Я же, хотя и признавала необходимость последних, сомневалась в обоснованности первых. Мы спорили непрерывно и по всякому поводу, что тоже было одной из причин моих колебаний в связи с замужеством. Но вместе с тем меня покоряли его искренность и энтузиазм, то, что он был человеком нового мира, созданным и выращенным революцией. Если бы все ее адепты были такими же, как он, то ее можно было бы безоговорочно принять. Больше же всего меня покоряла его беззаветная, нежная, заботливая любовь ко мне, дружеское отношение, исходившая от него ласка. С первых дней знакомства он проникся всеми моими тревогами и заботами. Главное — очень хорошо понимал мою жажду учиться. Уговаривая меня выйти за него замуж, он повторял мне, что тогда я смогу учиться, что мне не надо будет работать, так как он зарабатывает достаточно. В одну из наших размолвок, я, чтобы отвратить его от себя и не желая обманывать, рассказала ему о своем папе, о дяде — Мартове. Но это не оттолкнуло его. В следующую нашу встречу он сказал мне, что посоветовался с каким-то своим товарищем, работавшим в НКВД, и тот сказал, что ничего страшного в этом нет, и он может жениться. Я до сих пор не знаю, была ли это правда или выдумка, чтобы сломить мое сопротивление. Однако меня немного успокоило.

Выходя замуж за Эльбруса, я мечтала о том, что вырвусь, наконец, из заколдованного круга моих семейных неурядиц, что кончится двойственность моего существования, что он введет меня в новый, светлый мир, снимет с меня пятно изгоя и я смогу жить как все, легко дыша и не раздваиваясь. Конечно, оставался папа, но у него была другая семья. Кроме того, я надеялась, что мытарства его кончились. Как раз к моменту моего замужества он вышел из Верхнеуральского лагеря и поселился с Шурой и Левой в Уфе, устроился там на работу, намеревался жить тихо, избегая новых арестов. Я думала, что все образуется и здесь.

Папа в письмах не скрывал, что огорчен моим замужеством. Его смущало, что я вышла замуж за коммуниста, по его понятиям, идейного противника, а может быть, он ревновал меня к новой жизни. Однако никаких упреков мне не сделал.

Мне же мое замужество не принесло желанного покоя. Чем дальше, тем больше возникало сложностей в жизни моего мужа. Ему предстояло расплачиваться и за долгую жизнь за границей, и за членство в КПГ, и за участие в «Октябре». Время не щадило нас. К тому же он был человек страстный, всегда боролся за справедливость, бросался в бой ничего не боясь, постоянно вызывая огонь на себя и приобретая все новых врагов. Поэтому после первых двух лет относительно спокойной жизни, я вновь оказалась в водовороте постоянных тревог, страхов и новых для меня забот.

Когда мы поженились, Эльбрус еще вел последние, безнадежные бои за внедрение изобретения, сделанного им вместе с его закадычными друзьями Зямой Амусьевым и Галей Гладышевой, которые скоро стали и моими друзьями. Еще работая в Первой Образцовой типографии, он организовал из них «Первую бригаду по оформлению массовой книги», продолжавшую работать и в Моспартиздате. «Первая бригада» предлагала новый, конвейерный способ печатания книг, крайне удешевлявший и ускорявший процесс производства. Кроме того, они предложили новые методы оформления книги, сообразно которым внутренний текст, особенно в массовой литературе, должен был быть набран различными шрифтами, украшен заставками и т. п. Это подчеркивало особо важные места. Той же цели была подчинена цветовая гамма издания. В итоге все служило единой цели — сделать книгу доходчивой и легко читаемой даже для малоподготовленного читателя. Идея конвейера, очень прогрессивная в то время, как и всякие почти изобретения, натолкнулась на ожесточенное сопротивление ОГИЗа. После жестокой и неравной борьбы эта идея была похоронена и только в наши дни обрела второе рождение, а вместе с тем и полупризнание первенства в этом деле «Первой бригады». Что касается новой системы оформления книг, то она тоже встретила активное сопротивление художников-графиков старой школы — Кузьмина и ряда других. Впрочем, в первые годы нашей совместной жизни «Первая бригада» еще кое-что делала в этом плане, и в общем удачно: ею был оформлен в новом стиле ряд книг в Сельхозгизе, знаменитая речь И.В.Сталина «Шесть условий экономического развития страны», доклад Сталина на XVII съезде партии и ряд других работ. Но и здесь развить успех не удалось.