Маленький пароход с трудом полз против течения, а Енисей, мощный, коричнево-серый, весь в больших и малых водоворотах, несся с мощным гулом нам навстречу. Стесненный под Красноярском высокими скалами, он бурлил и сверкал в лучах утреннего солнца. Небо было безоблачным, веселый ветерок обдувал лицо, сметая тяжелый зной. Мы с папой стояли у борта и, не отрывая глаз, смотрели на раскрывающиеся перед нами чудесные картины. Никогда ни до ни после этого я не видела столь мощной, могучей реки, как Енисей. Он то сужался в теснинах, то выбегал на широкие просторы, растекаясь бесчисленными протоками на ширину нескольких сот метров, а то и километров, так что и берегов не было видно, обтекал многочисленные пустынные островки, а затем вновь с грохотом врывался в скалистые, поросшие лесом берега. Людей по берегам мы почти не видели, редкие остановки у небольших деревянных дебаркадеров самых крупных в том крае селений прерывали время от времени наше движение и пополняли наши пищевые запасы. На пароходе мы были свободны, наш добродушный страж спокойно сидел на палубе, зная, что мы никуда не убежим. А начальник ОГПУ время от времени подходил к нам, спрашивал, как нам нравится путешествие, хвалил Минусинск, говорил, что папе там будет хорошо, и разрешил ходить в салон, чтобы обедать. Среди пассажиров первого и второго класса, на верхней палубе, где мы ехали, оказалась какая-то делегация немецких коммунистов. Чего им нужно было в Сибири — не знаю. Они сразу же обратили внимание на меня с папой, так как мы резко отличались своим видом от местных пассажиров. И один из них, молодой, красивый парень в белом костюме и с веселыми карими глазами стал заводить с нами разговоры. Ему очень хотелось узнать, кто мы такие, но папа благоразумно молчал, не желая иметь неприятностей, но чтобы объяснить свое умение говорить по-немецки, сказал, что когда-то, до революции, жил в Германии. Начальник ОГПУ посматривал на нас, но не препятствовал этим разговорам. Немец восторгался Сибирью, Енисеем и вообще всем, что он видел, а папа ему поддакивал.

Много чудес встретилось мне на этом пути. Горные, голубые, чистые реки вливались в Енисей, долго текли, не смешиваясь с его бурыми водами; необычно яркими цветами были убраны луга и острова. С наступлением темноты я любовалась красными огоньками бакенов, при свете дня — синими ирисами, непроглядными, на сотни верст простиравшимися лесами. Наконец, на четвертый день утром мы подошли к Минусинску. Он стоял на правом берегу Енисея по нашему ходу, на так называемой «протоке», отделенной от основного русла, и казался большим, безбрежным островом пяти километров в длину и трех в ширину. Город лежал на равнине, но сзади и слева от него, вверх по течению реки, на горизонте в утренней дымке поднимались далекие отроги Саянского хребта, отделявшего СССР от Тувы и Монголии.

На пристани нас встречали дядя Сергей с детьми, Юликом и Верой, и лошадкой, которую они успели там приобрести, так как без этого транспортного средства в Минусинске жить было нельзя, особенно зимой. Они отвезли нас к себе, в большой, снимаемый ими дом. Тетка Конкордия встретила нас радушно, накормила завтраком, и после краткого отдыха папа пошел снимать квартиру. Так что уже к вечеру мы переехали в маленький домик, где у нас были две чистенькие комнатки с крашеными полами и необходимой мебелью, с цветами на маленьких оконцах и добродушной старушкой-хозяйкой. Так началась моя жизнь в Минусинске, наполненная новизной и всевозможными неожиданностями. Работать папе в Минусинске было негде. Он, правда, привез с собой перевод, но, пока я была рядом с ним, старался все время проводить со мной. Минусинск оказался небольшим, в основном деревянным городком с добротными бревенчатыми домами. До революции в нем заправляли богатые ското- и золотопромышленники, теперь экспроприированные, многие из них сбежали. Однако в городе оставались их родственники, жившие в своих домах, и довольно безбедно. В степной глухомани этот город издавна играл роль своего рода культурного центра. Минусинские богатеи не чурались меценатства. На их средства один из крупных местных краеведов, сам богатый человек, Мартьянов, выстроил на главной площади большой кирпичный дом, где разместил замечательный краеведческий музей с великолепной по тем временам библиотекой художественной и научной литературы. В городе работал камерный театр, где периодически появлялись гастролеры (своей труппы не сложилось). Была и местная интеллигенция. Во многих домах имелись рояли и пианино (я ходила в один такой дом играть, чтобы не потерять навыков, ибо в то время училась музыке). Вместе с тем город оставался немощеным, с деревянными тротуарами. При сильном ветре поднималась ужасная пыль, а ветры в этом степном краю дули почти постоянно. Больше всего, как только я сошла с парохода, поразило меня то, что прямо на улицах в этих пыльных песках росли огромные сине-белые ирисы, которые у нас бывают только в садах, а там считаются чем-то вроде одуванчиков.

Мы с папой жили размеренной и спокойной жизнью. Утром и вечером ели дома, покупая все нужное на базаре или в многочисленных, тогда еще частных лавочках, а обедали у дяди Сережи и Конкордии, с которыми таким образом, встречались ежедневно. И здесь я смогла оценить обоих, их доброту и отзывчивость при внешней ершистости, их заботу обо мне, как о самой маленькой в доме. Лето в Минусинске было жаркое и богатое дарами природы. Изобилие ягод, грибов, овощей, фруктов и, что меня совсем удивило, дынь и арбузов, которые вызревают там в августе. Все это дешево продавалось на рынке приезжими крестьянами, среди которых в то время преобладали зажиточные. Мы с папой много гуляли, разговаривая на самые разные темы — от истории до астрономии включительно. Папа знал обо всем на свете! Он подбирал мне книги для чтения и вечерами я зачитывалась ими, или он сам читал мне. Мы оба наслаждались столь надолго прерванным общением, и я чувствовала себя вполне счастливой.

Жизнь наша разнообразилась поездками в окрестности Минусинска на дядиной резвой лошадке. Вера, моя кузина, которая была старше меня на три года, считалась главным конюхом. Она научила меня запрягать лошадку и править ею, что мне очень нравилось. И часто в компании ссыльных мы отправлялись за город, на пикники. Особенно запомнилась поездка на заброшенный Даниловский завод. Не знаю, что он производил, но располагался в очень красивом месте: сосновый лес, озера, тишина и одуряющий воздух. Ездили мы и в Абакан, что в сорока километрах от Минусинска. Там проходила железная дорога, а край этот в то время считался царством тувинцев, или «сайотов», как их называли русские. Их своеобразные одежды, монголоидные лица, бесчисленное множество косичек у женщин, их непонятная речь — все возбуждало любопытство и интерес. Чаще всего мы ездили на остров. У ссыльных имелась в складчину купленная лодка, и мы с папой и еще с кем-нибудь катались по тихой протоке (в Енисей вылезать было опасно). Я научилась там грести и не бояться воды. На острове, в то время диком и запущенном, мы собирали огромные букеты душистых белых лилий, таких, как наши садовые, но тоже растущих здесь в диком состоянии — такова была мощная земля Сибири и Минусинского края.

Так прошло наше первое лето в Минусинске. Потом я ездила туда еще два лета, правда уже не столь экзотическим способом, но чувствовала себя так же хорошо и привольно.

В 1925 году на обратном пути в Москву я остановилась в уральском городке Камышлове, где в это время тоже в ссылке жил дядя Володя Иков, а у него гостили Сережа, Игорек и Дима. Там я провела счастливые три недели в веселых забавах, играх и пикниках в лесах, окружавших этот маленький уральский городок. Это было последнее счастливое и безмятежное лето в моей жизни. После него началась череда горьких лет. В 1927 году я узнала, что мама с папой расходятся, и это стало для меня страшным ударом. Но за ним последовал еще более страшный. Вернувшись из Минусинска в конце августа 1927 года, я узнала, что за две недели до моего приезда умер от брюшного тифа Игорек. Ему исполнилось тогда шестнадцать лет. Он ездил на лето со своей подругой Олей в кубанскую станицу, к ее отцу. Там он, очевидно, и заразился гибельной тогда болезнью и по дороге, остановившись в Туле у дяди Володи Икова, в то время там жившего, слег, проболел две недели и умер — не выдержало сердце.