— Ничего, если я испачкаюсь? — испуганно проговорил он.

Определенно подобное “преступление" могло стоить ему больших неприятностей.

Потом Ване захотелось пойти посидеть в машине. Впрочем, этому мешали два обстоятельства. Первым была сварливая Галина. Вторым — Ванино нежелание бросать в одиночестве Юлю.

— Я спрошу разрешения у охранников, — придумал Ваня. Тем самым он как бы брал ответственность на себя, уберегая нас от гнева Галины.

Спустя много лет он рассказывал, как Галина через всю комнату тащила за волосы Юлю, когда та случайно намочила штанишки.

В тот грустный день счастливое прошлое кусочек за кусочком исчезало из его жизни, но не позаботиться о Юле он не мог.

— Давайте возьмем ее с собой, — настаивал он. — Только она не может ходить. Ее надо на руках отнести. — Он повернулся к Юле. — Мы тебя тоже посадим в машину. Погуляем немножко и принесем ее назад, а то ей одной тут скучно.

Нет, бросить в одиночестве подружку он был не в силах.

— Ей будет очень скучно! Надо взять ее с собой! Так мы и сделали.

Настал день прощания. Утром Сэра привезла ему подарок — альбом фотографий, запечатлевших Ваню в доме ребенка, в Филимонках, в больнице. Здесь же были снимки людей, которые его навещали, включая Вику и ее маленького сынишку. Сэра полночи подписывала фотографии, забыв, что должна упаковать оставшиеся вещи. Хорошо еще, что соседка на всякий случай заглянула в шкаф, обнаружила висящие на плечиках платья и быстро покидала их в чемодан. Машина, которая должна была везти их в аэропорт, уже стояла у подъезда.

Сэра до сих пор убеждена, что хуже момента для отъезда из Москвы выбрать было невозможно. “Мне не хватило времени. Четыре года я воображала себя членом благотворительной группы, а на самом деле была супругой журналиста, сопровождавшей мужа: визы и жилье нам предоставлял работодатель Алана. Остаться я не могла”.

Ваня сидел на скамейке и выглядел очень хорошеньким. Волосы у него давно отросли и теперь вились красивыми локонами. Его нарядили в рубашку и джинсовый полукомбинезон, прежде принадлежавший Кэтрин. На короткое время он сделался королем дома ребенка — пока его грубо не сбросили с трона. Альбом ему понравился. Тем более что Сэра поместила в него несколько флоридских фотографий Андрея, улыбавшегося перед рождественской елкой, фотографии сотрудников “Телеграф” и снимок своей собаки.

Они разглядывали фотографии, оба понимая, что, когда будет перевернута последняя страница альбома, им придется проститься.

“Я успокаивала Ваню, говорила, что Вика обязательно приедет к нему, как только найдет, с кем оставить Степана, — в дом ребенка не пускали с детьми. Подняв на миг голову, я заметила выходящую из подъезда супружескую пару с ребенком. Определенно иностранцы. В доме ребенка № 10 редко видишь незнакомые лица, и мы с Вайей смотрели на них во все глаза. Мужчина достал фотоаппарат и стал снимать жену и ребенка. Разговаривали они по-английски, и я навострила уши. Насколько я поняла, это были американцы с удочеренной девочкой".

Значит, кому-то все же удавалось усыновлять детей из дома ребенка № 10. До сих пор Сэре было известно только об Андрее. Самое крупное из работающих в Москве агентств не раз пыталось договориться с Аделью о сотрудничестве и бросило это дело за полной безнадежностью. Пара, покидавшая сейчас приют, не казалась типичной для приемных родителей. Они не излучали богатство, не сияли белозубыми улыбками, не щеголяли в дизайнерской одежде. Такие, как они, вряд ли могли с легкостью выложить тридцать тысяч долларов. При этом с первого взгляда было видно, как они счастливы со своей приемной дочерью, как раз типичным “продуктом” детского дома, если судить по землистого оттенка коже и сосулькам давно не мытых волос.

— Прошу прощения, — обратилась Сэра к мужчине с женщиной, — это ваша приемная дочь?

— Да. Правда, чудесная девочка?

И они без утайки рассказали, что им помог человек, связанный с Русской православной церковью и поддерживающий отношения с их церковью в Америке. Почему же Адель ни словом не обмолвилась ей о существовании такого человека, мелькнуло у Сэры. И почему не обратилась к нему за содействием после того, как Линда отказалась от Вани?

Сэра познакомила этих милых людей с Ваней. Они были так тронуты Ваниной историей, что задержались во дворе, несмотря на призывы шофера, сигналившего им из машины. “Видя их искренний интерес, я выложила им все. И как Ваню заперли в психушке, и как, накачанный лекарствами и голым брошенный в кровать, он сумел остаться человеком и не потерял надежды на спасение, и как, истощенный, он вернулся в дом ребенка, и как некая англичанка, прочитав статью в газете, решила его усыновить, но месяц назад бросила его, и теперь ему угрожает новый переезд в психушку. Я рассказала им о морге на территории психушки, поджидающем очередную партию несчастных детей. Когда я дошла до российской системы, согласно которой детей с самыми незначительными отклонениями в развитии отправляют в психушки, глаза у них совсем округлились. Вот и Ване наклеили ярлык со страшным диагнозом, а все, кто с ним знаком, считают его особенным. Они и сами это поняли, едва Ваня открыл рот и начал задавать им вопросы, которые я переводила. Его интересовало все: и чья это машина, и куда они собираются ехать, и, главное, берут ли они с собой девочку.

Я рассказала им, как он заботился о других детях. Как, проявляя чудеса терпения, учил разговаривать Андрея. Как в больнице поддерживал Эльвиру, как по-братски опекает Юлю. Его сердце полно любви, и он щедро делится ею с другими.

Американцы внимали мне затаив дыхание и явно были в шоке от услышанного. Напоследок Ваня пожелал им счастливого пути и помахал рукой.

Я попрощалась с Ваней сдержанно, но сказала, что мои подруги Рейчел и Энн будут его навещать. О надеждах, связанных с проектом Марии, я намеренно умолчала. Не хватало ему нового разочарования. Что касается меня, то я всегда была ему другом, а не мамой. Вот и в тот последний день мне пришлось отчаянно бороться с собственными инстинктами, чтобы не обнять мальчика и не прижать к себе. Я поцеловала его в голову, повернулась и пошла прочь, мечтая поскорее оказаться дома, со своими детьми”.

В августе Алан перевез семью в Иерусалим, однако мыслями и чувствами Сэра все еще оставалась в Москве. “Помню первые недели в Иерусалиме. Я выгуливала привезенную из Москвы собаку по оливковым аллеям местного парка, а сама все думала о Ване, который томится в доме ребенка. Я смотрела на своих детей, которые целыми днями носились на велосипедах и быстро загорели на жарком солнце, а перед глазами вставало мертвенно-бледное лицо Вани, напрасно ждущего, что придет кто-нибудь и выведет его во двор погулять. Пока мои сын и дочь привыкали к свежей питте и крупным черным маслинам, Ваня питался серыми порошковыми омлетами. Друзья клятвенно обещали навещать его, но я-то знала, что каждый из них может стать жертвой дурного настроения Адели и будет навсегда изгнан".

Сэра представила, как Ваня вместе с ними включается в иерусалимскую жизнь. В Москве она ни за что не позволила бы себе подобных мыслей. Какую бы любовь она ни испытывала к Ване, она никогда не думала о его усыновлении. Более того, всю свою энергию она направила на помощь Марии и другим энтузиастам, убежденным, что дети должны воспитываться в семье, а не в государственных учреждениях. Но теперь, вдалеке от Москвы, Сэра все острее ощущала свою ответственность за мальчика.

Каждый день она звонила в Москву. Опасность того, что Ваню вместе с пятилетними детьми отошлют в интернат № 30, никуда не девалась: малейшая задержка с оформлением документов, необходимых для его участия в проекте Марии, — и Адель спровадит его в интернат, просто потому, что ей так проще. Новости из дома ребенка были неутешительными. В последнем телефонном разговоре с заместительницей Адели та нахваливала интернат № 28 — дескать, там лучшие в Москве условия, вот бы устроить туда и Ваню.