Лена все никак не могла успокоиться, выплескивая на мать боль и гнев:

— Станет эта американка трястись над ним больше, чем я? А мы как?

Лена забрала у матери сумки, и бабуля вошла в гостиную. Она крепко обняла мальчика.

— Бабуля, что случилось? Я еду в Америку?

— Пока еще точно не известно.

— Бабуля, если я поеду, то ты со мной тоже поедешь. Я заберу тебя в Америку. Я всех заберу — и тебя, и Яну, и Киру, и маму.

Атмосфера в доме день ото дня накалялась. Лена пребывала в ужасном настроении и совсем перестала разговаривать с Ваней. Его кормили в гостиной, и только бабуля иногда приходила составить ему компанию. Лена с дочками уединялись на кухне. Ваня больше не чувствовал себя членом семьи.

Как-то навестить его приехала Рейчел, но Лена даже не пригласила ее в квартиру. Рейчел пришлось ждать на лестнице, пока Лена переодевала Ваню для прогулки. А он так любил угощать ее чаем!

Об Америке и американской маме никто при нем не упоминал, а спрашивать Ваня боялся. Но подслушанные из гостиной слова прочно засели в его памяти.

Лена вспоминает это время по-другому. "Несмотря на шок от известия о появлении американской мамы, мы не перестали любить Ваню. Я все так же обнимала его и целовала на ночь, но, наверное, что-то такое почувствовал и он".

Лена так привязалась к Ване, а перспектива потерять его представлялась ей такой ужасной, что она неосознанно начала внутренне от него отдаляться. Видимо, сработал инстинкт самосохранения. До сих пор, вспоминая те дни, она испытывает сильнейшее волнение: “Когда ты знаешь, что за тебя все решили, что у тебя забирают ребенка, которого ты полюбила всем сердцем, а от тебя ничего не зависит… Легче самой себе отрубить палец, чем ждать, пока его отрубят”.

Всю весну Пола смотрела и пересматривала присланное из Москвы видео. И ее решение стать мальчику матерью только крепло. В то же время она постоянно ощущала некое смутное беспокойство, не понимая, что служит ему источником. Гора бумаг, которые ей предстояло заполнить, смущала ее меньше всего — она каждый день работала с огромным количеством документов. В конце концов она определила, что заставляет ее нервничать. Кому-нибудь другому проблема показалась бы пустяковой, но Пола не могла просто так от нее отмахнуться: она не слишком уверенно водила машину и очень не любила совершать дальние поездки, особенно по незнакомым местам. Но делать было нечего. Хочешь не хочешь, а придется выбрать время и съездить в Филадельфию, — а это семьдесят километров. Там, в службе иммиграции, с нее снимут отпечатки пальцев и дадут заполнить анкету на усыновление.

Помощь пришла неожиданно. Возвращаясь как-то с работы, Пола обнаружила перевернутый почтовый ящик и записку с извинениями от провинившегося водителя. Женщина подписалась: Стейси. Несколько часов спустя раздался стук в дверь. Пришел муж Стейси — Грег, готовый оплатить стоимость нового почтового ящика. Это предложение Пола отвергла, но сказала, что будет очень благодарна Грегу, если он поможет ей установить новый ящик, который она купит сама. Грег протянул ей бумажку с номером телефона, нацарапанным на обратной стороне квитанции за проезд по платной магистрали.

— Я каждый день езжу по этой дороге в Филадельфию, — пояснил Грег.

— А где вы работаете, если не секрет?

— Я на государственной службе.

— В каком департаменте?

— В иммиграционном.

Тогда Пола рассказала, что собирается усыновить мальчика из России и как раз ждет вызова из этого департамента. Может быть, Грег прихватит ее с собой, если ему не трудно?

— О чем разговор, мэм! Если надо, я и с работы отпрошусь, но обязательно вам помогу.

Вызов пришел уже на следующий день, и Грег отвез Полу в офис иммиграционной службы, избавив ее от нервотрепки за рулем и в очередной раз подтвердив старую истину, что мир не без добрых людей.

Сэра, которая внимательно следила за всеми перипетиями Ваниного усыновления, решила, что пришло время съездить в Москву. Она хотела завершить работу над альбомом фотографий, запечатлевших все этапы Ваниной жизни. Как бы ни сложилась его судьба, мальчик должен знать, откуда он родом. Да и подписи под фотографиями не мешало перевести на английский язык.

К тому же на нее свалилась еще одна миссия. “Едва Мария услышала, что я собираюсь в Москву, как попросила меня переговорить с Ваней и подготовить его к переезду в Америку, — вспоминает Сэра. — Мне это показалось странным. Я не видела Ваню целый год! Почему это деликатное дело Мария хочет поручить мне, а не его патронатной матери? Я терялась в догадках”.

Июнь в Москве — самый лучший месяц. Шумит молодая листва, все вокруг полно свежести и жизни! Не то что Иерусалим с его голыми горами и безжалостным солнцем, раскаляющим стены каменных зданий! Сэра шагала по центральным улицам российской столицы, и голова у нее кружилась от пьянящего аромата — цвели липы. Она прожила в этом городе целых четыре года. Как же быстро пролетело время!

Первым делом Сэра отправилась к Марии. Она привезла ей в подарок деревянный крест из Вифлеема. Та была рада встрече, но от внимания Сэры не укрылось, что она похудела и выглядит бледной и уставшей. Нетрудно было догадаться, что она работает на износ.

— Молодец, что заглянула ко мне до того, как увидишься с Ваней, — похвалила Сэру Мария. — Должна тебя предупредить: смотри, не проговорись ему об Америке.

— Но почему? — удивилась Сэра. — Разве не для этого я приехала в Москву?

Оказалось, в процессе усыновления возникло очередное препятствие. Шесть дней назад Марию срочно вызвала к себе госпожа Морозова — та самая чиновница, которая два часа “мариновала" Линду в коридоре, пока сама, никуда не торопясь, обедала. В этом же коридоре теперь сидел представитель православной церкви, заинтересованный в усыновлении Вани. Вскоре к нему и Марии присоединились сотрудники дома ребенка № 10. Адель, как всегда, была перепугана и цеплялась за свою заместительницу, которая громким шепотом успокаивала ее: мол, все уладится, мы не сделали ничего плохого. Но дальнейшее показало, что Адель боялась не зря.

Госпожа Морозова восседала за большим полированным столом, рядом с ней стояла ее заместительница. Чиновная дама сразу заговорила на повышенных тонах. Мгновенно вычислив слабое звено в команде, она обрушила свой гнев на Адель.

Как могло произойти, почти визжала она, что какая-то американка пронюхала об этом мальчике из дома ребенка № 10 и теперь предлагает его усыновить? И — самое ужасное — без ее ведома? Она этого так не оставит и выяснит, кто за всем этим стоит!

Потом она сунула Адели ручку и лист бумаги:

— Все! Пишите заявление об уходе. По собственному желанию. И скажите спасибо, что вас не увольняют по статье.

У Адели дрожали руки, и она плакала, подписывая документ, который должен был положить конец ее тридцатилетней работе в доме ребенка № 10.

Мария не желала молча смотреть на подобное издевательство. Она напомнила Адели, что учреждение, которое она возглавляет, подчиняется другому министерству. Так что госпожа Морозова не имеет никакого права отдавать ей приказы. Адель с сомнением отложила ручку и, окончательно смутившись, опустила глаза.

Госпожа Морозова тут же переключила внимание на Марию:

— Значит, этот мальчик под вашей опекой. С чего это кому-то захотелось усыновить вашего ребенка? Вы что, за моей спиной рекламировали своих детей? Если я не ошибаюсь, вы обещали, что не будете участвовать в международных усыновлениях?

Мария очень спокойно ответила, что не искала приемную мать в Америке.

— Тогда как американка вышла на мальчика?.

Мария сказала, что понятия не имеет. Кажется, она узнала о его существовании, когда он еще находился в доме ребенка № 10.

Госпожа Морозова молчала, обдумывая полученную информацию. Это позволило Марии задать главный вопрос: когда будет готово разрешение на усыновление.