В конце коридора опять была лестница, еще более темная, без единого окна. Заместитель директора замедлила шаг. Вера уже тяжело дышала. Ступеньки были крутые, и нести Ваню, да еще в тяжелом пальто, было нелегко.

— Ну, вот мы и пришли. Это у нас детское крыло, — пробормотала заместитель директора, вновь доставая связку ключей. Открыв два замка, она распахнула дверь. И торопливо провела их в большую комнату.

Уже напуганный путешествием по психиатрической больнице, Ваня в ужасе смотрел на явившуюся ему картину. Комната была тесно уставлена кроватями — но не деревянными, как в доме ребенка, а большими железными, с высокими решетками. Они были похожи на клетки. В каждой кровати на голом матрасе лежал ребенок. Ни простыней, ни одеял не было. Некоторые дети были голыми, другие — в грязных рубашонках. Под каждым натекла лужа мочи. Один лежал на спине, придавив попкой собственные испражнения. Другой отчаянно бился головой о железные прутья. Все без исключения стонали или плакали.

Прежде чем Ваня успел произнести хоть слово, заместитель директора забрала его у Веры, стащила с него пальто и ботинки и опустила на свободную кровать. Пытаясь встать на ноги, Ваня заметил, что мальчик в соседней кровати связан старой простыней и не может пошевелить руками. Он сидел и раскачивался из стороны в сторону.

Ваня схватился за прутья и осмотрелся в поисках Веры. Та чуть ли не бегом, без оглядки, шла к двери.

— Вера, Вера! Куда ты меня привезла? — закричал Ваня. — Зачем меня бросили в эту кровать?

— Ишь ты, говорить умеет? — удивилась заместитель директора. — Ты нам что, смутьяна привезла? Мало нам своих проблем.

Неожиданно, словно его ударили в живот, Ваня все понял:

— Вера, ты же не оставить меня тут? Не оставишь?

Вера прятала от него глаза.

К ней приблизилась заместитель директора:

— Слушай, а ты уверена, что ничего не перепутала?

— Ну да. Два месяца назад он проходил комиссию. Его определили сюда. Вот путевка.

Вера подала ей документ.

Ваня закричал через всю комнату:

— Вера, не оставляй меня тут! Андреевночка не разрешит! Я ее товарищ майор. — Вера упорно не смотрела в его сторону. Но он не сдавался: — Адель без меня будет скучать. Кто ей расскажет смешной стишок?

Вера не обернулась. Заместительница директора выпроводила ее, вышла сама и стала запирать дверь на ключ. Ваня прижался к железным прутьям и заорал что было мочи:

— Вера, не оставляй меня тут!

Ответом ему был лишь скрежет ключа в замке.

Наступила ночь. Ваня обдумывал планы побега. Он пытался снять стенку кровати, но она была приделана намертво. Тогда он схватился за прутья и изо всех своих хилых силенок постарался их раздвинуть. В конце концов, измученный, он повалился на голый матрас. Тут его осенило: даже если он выберется из кровати, ему никак не отпереть дверь. В голове у него как будто полыхал пожар. Потом он понял, что замерз. Его одежду унесли, а одеяла не дали. Тогда он заплакал, но некому было его утешить. Он мечтал, чтобы пришла Вика, взяла его на руки, прижала к себе и унесла отсюда. Что, она говорила, надо делать? Смотреть на небо и молиться Богу.

Ваня схватился за прутья и стал искать вкладом окно. Его кровать стояла от него довольно далеко, так что неба было не видно. Впрочем, все равно уже темно. Но железные прутья на окне Ваня разглядел. Как она говорила? Проси Боженьку, и к тебе прилетит твой ангел-хранитель. Но разве ангел проберется сквозь такие толстые прутья? И все-таки Ваня решил помолиться. Он встал на колени на клеенчатый матрас, крепко вцепился в прутья и посмотрел на совершенно черное окно. Пожалуйста, Боженька, поскорее пошли ко мне ангела-хранителя. Он повторил это еще раз, и еще, и твердил до тех пор, пока силы не оставили его и он не заснул. Но руками он по-прежнему цеплялся за прутья, а голову прислонил к холодному металлу.

В ту ночь ангел-хранитель не появился, не появился он и неделю спустя. Ваня словно провалился в нижний круг ада, где, лишенный человеческой сущности, стал недосягаем для ангелов. Голову ему обрили наголо, и он стал похож на арестанта.

Говорить ему было не с кем, и постепенно он начал утрачивать беглость речи. Его голос делался похожим на шепот. Наблюдая ужасные сцены дурного обращения, он понемногу терял присущую ему ровность характера и уверенность в себе. Наконец, из-за успокоительных препаратов, которыми его беспрестанно пичкали, у него стали самопроизвольно дрожать руки. Он опускался все ниже и ниже — в такие глубины, где человек перестает быть человеком и откуда его уже невозможно вернуть обратно.

Сэре понадобилось три недели, чтобы узнать, куда отправили Ваню.

“Это была непростительная ошибка”, — сказала Сэра через десять лет, вспоминая свои тогдашние действия.

“Мне следовало проявить большую бдительность, но в то время на меня навалилось слишком много всего. Я пыталась проникнуть в замкнутый мир отверженных детей. Чем больше домов ребенка я посещала, тем больше росло мое недоумение. Я не понимала, в чем смысл существования учреждений, в которых няни и воспитатели проявляют поразительную слепоту к страданиям малышей, отданных под их опеку. Даже не имея медицинского образования, я чувствовала, что эти учреждения не спасают детей, а губят их. Ребенка, родившегося с физическими недостатками, пусть даже незначительными, или попросту задержавшегося в развитии, система безжалостно отправляла на дно общества с ярлыком “инвалид". Чем больше я обо всем этом думала, тем яснее мне становилось: больны не дети, больна система.

Ситуацию прояснил ряд мелких событий. После Рождества мне позвонила Стефания Вуд, жена британского посла. После детского праздника в посольстве остался торт, и она попросила отвезти его в детский дом. Естественно, я повезла его в дом ребенка № 10 — к нескрываемой радости воспитательниц, не отрывавших от него жадных взглядов. Разумеется, я понимала, что идея Стефании побаловать несчастных ребятишек вкусным тортом — наверное, ей виделись довольные мордашки, перемазанные шоколадом, — не имела ни малейших шансов воплотиться в жизнь. Торт, конечно, съедят воспитательницы во время своего долгого послеобеденного перерыва. Вернувшись домой, я попыталась поделиться своим возмущением с Аланом, но он сказал, что воспитатели работают за гроши, которых едва хватает на общественный транспорт, а радости они заслуживают не меньше, чем все остальные люди.

— Не об этом речь, — отрезала я. — Как бы мало им ни платили, они должны в первую очередь думать о детях.

Одновременно благотворительная группа понемногу налаживала контакты с первыми стихийными российскими объединениями, в которые входили люди, убежденные, что система детских домов в корне порочна и необходимо поощрять родителей к воспитанию детей в семье. Эти бескорыстные и прозорливые люди, практически не имея средств, в каких-то совершенно убогих помещениях открывали специализированные детские сады, куда принимали детей с ограниченными возможностями и более серьезными расстройствами. Естественно, этим замечательным людям требовалась поддержка, так как от государства они не получали ровным счетом ничего.

Как-то раз я разговорилась с русской няней одной своей соседки. Наши дети катались на коньках в парке имени Горького, а мы их ждали. Эта удивительно достойная и здравомыслящая женщина вызывала к себе невольное уважение. В тогдашней России все, начиная с президента, занимались не своим делом: в стране творился такой хаос, что работа стала делом случая. Эта женщина работала няней, а могла бы быть ведущей на телевидении. Она уже прошла жесткий отбор, но на последнем этапе была отвергнута из-за искривленных зубов, на исправление которых у нее не было денег. Подобно многим другим талантливым женщинам, получившим блестящее образование, но не сумевшим найти работу по специальности, она согласилась присматривать за детьми в семье иностранцев, где ей неплохо платили. Очевидно, она уже слышала обо мне и знала, чем я занимаюсь. И в лоб спросила, зачем я делаю пожертвования в детские дома. Всем известно, вразумляла она меня, что няни и воспитательницы работают там не за зарплату, а за возможность безнаказанно красть. Если на кухню привозят мясо, персонал забирает его себе, а детей кормит картошкой с хлебом. То же самое происходит с бельем. Оно исчезает через заднюю дверь. Вся эта система насквозь прогнила, и, поддерживая ее, я делаю только хуже.