Спросив у охранника разрешение, Алан повел Ваню за ворота, к машине.

— Помнишь, ты возила меня к психологу? — вдруг спросил Ваня Сэру.

— Конечно, помню.

— Знаешь, я потом долго плакал.

Нетрудно было догадаться, к чему клонит Ваня. Мальчик, еще не так давно себя не помнивший от счастья, если кто-нибудь соглашался перекинуться с ним парой слов, теперь пытался — по-детски неумело — манипулировать взрослыми. В машине он попросил Алана развернуться, чтобы не видеть здания дома ребенка, который теперь воспринимал как тюрьму.

Минут десять, сидя на коленях у Алана на водительском месте и делая вид, что крутит руль, Ваня предавался чистой радости. Он включил радио и между прочим заметил:

— По-английски поют… — И тут же, без перехода: — А чья это машина?

— Моя и Сэры.

— Значит, наша, — сделал вывод Ваня. В первый раз он произнес это слово — “наша”. У него никогда не было ничего своего. Он не ощущал своей причастности ни к одному, даже самому узкому кругу людей, включая персонал и питомцев дома ребенка. И вот теперь стало очевидно, что в лице Алана и Сэры он выбрал себе семью, рассматривая редакцию “Дейли телеграф” как ее естественное продолжение. И случилось это как раз тогда, когда им пришло время навсегда покидать Москву.

— Машину вы тоже бросаете? — продолжал Ваня бомбардировать Алана вопросами.

В своих детских мечтах он уже видел припаркованный возле дома ребенка автомобиль, оставленный в полное его распоряжение.

Алан сказал, что приедет другой корреспондент, и это будет его машина.

— А квартиру запрете?

— Нет, в ней будет жить новый корреспондент.

— Значит, вы никогда не вернетесь? — шепотом спросил Ваня.

— Вернемся, но, наверно, нескоро.

В окошко постучал охранник. Он принес футляр от фотоаппарата, забытый во дворе. Ване было пора идти на обед, после которого детей укладывали спать. На крыльце он остановился, словно ему отказали ноги.

И вдруг он спохватился: а где же молоток и гвозди, с которыми он играл на горке? Он хотел попросить Сэру не забирать их. пообещав, что спрячет в укромном месте. Похоже, Ваня решил, что видится со своими взрослыми друзьями в последний раз.

— Молоток и гвозди у меня, — ответила Сэра. — Я убрала их в сумку. Завтра опять привезу.

Ваня на глазах расцвел и несколько раз повторил: “Завтра”. Но тут же испугался:

— А Адель тебя пустит?

Куда исчез дерзкий мальчишка, который вел себя как хозяин своей судьбы? Перед Сэрой снова стоял несчастный ребенок, понимавший, что целиком зависит от милостей капризной старухи, уже поставившей крест на жизни нескольких его друзей.

Они шли мимо кухни, и Ваня, улучив возможность отдалить возвращение в шестую группу, завел с поварихой долгий разговор, выясняя, почему она носит фартук — которого он прежде никогда не видел, — а не белый халат. Потом он начал выпытывать, в каком шкафчике она хранит свои вещи. И напоследок настоял, чтобы Алан помог ему вымыть руки горячей водой, после чего понуро побрел в группу трехлеток — есть суп и спать.

Сэра сдержала обещание. Назавтра она опять приехала в дом ребенка, прихватив с собой Кэтрин, и привезла Ване молоток и гвозди, а также разноцветные фигурки и доску, к которой он мог их прибивать. Кроме этого, она взяла с собой видеокамеру. Ей хотелось заснять, как Ваня ходит, чтобы потом было что показать его предполагаемым приемным родителям, которых пока не было и в помине.

Ваня и Юля сидели в группе одни. Остальные дети играли во дворе под присмотром Галины — воспитательницы, которую Ваня недолюбливал, считая придирчивой и злопамятной. Доска была только одна, так что Ваня с Юлей пользовались ею по очереди. Ему очень нравилось учить девочку работать молотком.

Вскоре все свободное место на доске было занято прибитыми фигурками.

— Ничего, у нас дома есть еще одна, — сказал Ваня Юле и повернулся к Сэре: — Помнишь, когда у меня была мама, мы играли дома? У нас там всяких гвоздей навалом.

Десять лет спустя, просматривая видео, Сэра поразилась двум вещам. Всего за одну ночь Ваня без чьей-либо подсказки каким-то непостижимым образом смирился с предательством Флетчеров и оставил их в прошлой жизни. “Он пользовался словами “наш, наши” очень тонко, — вспоминает Сэра, — причиняя мне невыносимую боль. “Наше” могло относиться только к моей квартире или машине, но ни в коем случае не к дому ребенка. “Наши” гвозди находились у меня дома и, оказавшись в доме ребенка, мгновенно утрачивали свою волшебную притягательность и превращались в обыкновенные гвозди.

Но ведь я предупредила его, что в квартире будут жить другие люди. За короткое время он потерял маму и вот-вот должен был потерять вторую семью и квартиру, ненадолго ставшую ему домом. Я понимала, что обрекла его на танталовы муки — позволила краешком глаза взглянуть на землю обетованную, которую у него тут же отняли, не дав толком на ней освоиться. Думаю, любой другой ребенок после такой травмы сломался бы. Любой, но только не Ваня. Поразительно, но он сохранил в душе уверенность, что в конце концов все как-нибудь наладится.

Мне очень тяжело пересматривать эту пленку. Особенно одну сцену. Я в любом суде могла бы поклясться, что разговора, запечатленного на ней, на самом деле не было. Но даже если он стерся из моей памяти, беспристрастная пленка его сохранила”.

Сэра: Скоро мы уезжаем в Иерусалим.

В а н я: С кем?

С э р а: С Кэтрин и Аланом.

В а н я: А еще с кем?

Сэра: Еще с Уильямом, моим сыном.

Ваня (шепотом): И со мной?

“Что я на это ответила, не знаю. В записи лакуна. Только сморщенное Ванино лицо — лицо ребенка, просящего о невозможном. Почему я нажала на “стоп”? Хотела убедить себя, что ничего такого не было? Как иначе я смогла бы жить дальше? Потом запись продолжилась. Наверное, я переменила тему”.

— А в какой стране ты живешь?

На пленке сохранился и еще более неприятный эпизод. Сэра всегда гордилась тем, что понимает все тонкости русского разговорного языка. Но в тот день ей стало ясно, что она заблуждается. Ее ошибка дорого стоила Ване — сама того не желая, она нанесла ему ужасный, болезненный удар. Переезд в другую страну захватил Ванино воображение. Он, у которого не было ничего своего, восхищался тем, как много всего у Кэтрин. Видимо, в его сознании обладание вещами каким-то загадочным образом связывалось с возможностью последовать в другую часть света.

— А Катя собрала свои игрушки?

— Да. Все ее игрушки уже на пути в Иерусалим.

— Кто их увез?

— Сначала они поехали на грузовике, потом поплывут по морю на пароходе, а потом, наверное, опять поедут на грузовике.

Некоторое время Ваня обдумывал услышанное, а потом задал один из своих неожиданных вопросов:

— А гвозди ты тоже увезешь?

Сэра решила, что Ваня спрашивает об игрушках, которые она привозила ему в дом ребенка и которые каждый раз исчезали без следа, стоило ей выйти за порог.

— Мне кажется, их тоже лучше увезти, а то опять потеряются, — не подумав, ответила она.

“Только просматривая пленку, я поняла, что он совсем не то имел в виду. Он спрашивал, увезем ли мы в Иерусалим свои гвозди. Мне бы сразу догадаться! Я могла бы сказать, что оставлю их для него у Вики. Но тогда я была как глухая. И даже не почувствовала, что, лишая его маленьких блестящих латунных гвоздиков, отбираю у него то, что после потери мамы, второй семьи, машины и квартиры, оставалось для него самой великой драгоценностью, напоминанием о том времени, когда он был одним из нас”.

Ваня промолчал, но на пленке видно, что он разом утратил весь свой апломб. Ты — собственность государственного приюта, словно напомнила ему Сэра. Он сразу заволновался. Галина будет ругаться, что к нему опять приходили посетители. Действительно, сотрудники дома ребенка не одобряли наплыва визитеров к Ване: это мешало спокойному течению жизни в шестой группе.

У Сэры была с собой шоколадка “Милки уэй", и Кэтрин разделила ее между Ваней и Юлей. Ваня ел ее, не снимая обертки.