— Это не совсем справедливо, но наши верования различны. Разумеется, Ленорман интересует меня только в смысле физиологической задачи, которую представляет собою она и те, перед которыми она упражняется в своём искусстве. Это богатый материал для наблюдений как для доктора, так и для занимающегося натуральной философией. Мы увидим сегодня любопытное зрелище.

— Обыкновенно вы меня обвиняете в фантазёрстве, — сказал Эгберт, — но сегодня мы поменялись ролями. Мы можем не увидеть ничего подобного.

— Я только сопоставляю факты. Императрица в крайне возбуждённом состоянии и страдает нервными припадками. Ей необходимо развлечение в виде общества, музыки, гадания и так далее. Несмотря на известия о победах императора в Испании, в народе распространились странные слухи: толкуют о новой войне с Австрией, о заговорах...

— Вы этому не верите?

— Узурпатор должен бояться заговоров. Это старая история меча Дамоклеса. Бонапарт одинаково обманывал республиканцев и роялистов, сажал их в тюрьмы, казнил, а в обеих партиях есть решительные люди, которые ничего не забывают и не прощают. Против этого факта бессилен Фуше со своими помощниками.

— Вы думаете, что все эти толки и разговоры действуют на императрицу?

— Разумеется, и в самой сильной степени, благодаря её живой фантазии креолки. Отсутствие императора служит ей удобным поводом прибегать к картам; сам император называет всё это бабьими сказками и шарлатанством, чтобы убедить себя, что он неуязвим и непобедим, подобно Александру Македонскому, который воображал, что он сын богов, пока яд, подсыпанный ему Антипатром, не доказал ему противного... Однако мы нафилософствовались вдоволь — теперь три часа. Как вы думаете, не заняться ли нам вопросом, где мы будем сегодня обедать?

— Ведите меня куда хотите, я согласен на всё, а к восьми часам вечера мы отправимся вместе в Malmaison и предстанем перед Сивиллой. Скажите пожалуйста, она очень стара?

— Кто? Ленорман? Вы очень ошибаетесь, ей нет и сорока лет и вдобавок она искусно пользуется разными тайнами женского туалета. Жаль только, что сегодня в Malmaison мы не встретим нашего рыцаря в чёрном плаще. Это было бы очень кстати.

— Он очень занимательный собеседник, но у него трудно что-либо выведать.

— Да разве я хочу что-нибудь выведать у него! — ответил Беньямин с неопределённой улыбкой. — Судя по вашим рассказам, это какой-то необыкновенный человек. Но теперь в моде возвеличивать мнимых героев и даже преступников. Впрочем, если сорвать красивую драпировку, то кто окажется под ней? Бедный голодный бедняк с волчьим аппетитом. Голод вывел на свет Картуша, Бонапарта и, быть может, нашего шевалье.

Посреди многочисленных извилин Сены к западу от Парижа между великолепными королевскими резиденциями находится скромный загородный замок Malmaison. Напротив него возвышается гора Mont-Valerien, которая господствует над ландшафтом.

Мимо дворца идёт большая дорога от столицы к St-Germain-en-Laye. Несколько дальше к северу расположена небольшая деревня Rueil с сельским домом, в котором жил некогда Ришелье. В Malmaison находился тогда постоянно отряд гвардии, всегда готовый явиться на защиту кардинала или для выполнения его приказаний. Во времена революции Malmaison сделался национальным достоянием и перешёл в руки одного парижского купца. Дом был маленький, почти развалившийся, но с роскошным парком. Во всей окрестности не было более привлекательного места. Высокие старинные деревья давали тень даже в полдень, близость Сены ещё больше увеличивала прохладу в жаркие летние дни. Но вот уже одиннадцатый год, как Жозефина купила Malmaison, перестраивала и украшала его, так что он сделался вполне подходящей резиденцией для французской императрицы. Во дворце были превосходные картины и множество драгоценных вещей; в больших оранжереях росли редкие цветы и растения. К прежнему саду прибавлен был английский парк, благодаря покупке земли со стороны Rueil.

Четыре года консульства Бонапарта были солнечными днями Malmaison’а и счастливейшим временем в жизни Жозефины. После побед при Маренго и Гоэнлиндене жажда военной славы как будто утихла в груди этого человека; он правил безраздельно судьбами Франции, испытывая терпение простодушных рыцарей свободы и равенства. Его самого удивляло, как охотно они покорялись его игу, и в нём ещё больше утвердилось презрение к людям, составлявшее отличительную черту его характера. От первого до последнего все стали для него не более как орудиями. В то время, когда мечтатели восхваляли его как второго Вашингтона, просветителя и обновителя старой Европы, он составлял планы о порабощении целого света. Только самовластие и шум битвы могли удовлетворить его. Но живя в Malmaison’e во времена своего консульства, он играл роль Мецената, хвалил Жозефину, когда она собирала вокруг себя художников и учёных. Здесь в угоду ему исполнялись небольшие комедии в домашнем театре; он даже по временам принимал участие в играх и разных увеселениях, которые устраивались на большой лужайке перед замком. Иногда, сидя под липами в саду, он заставлял читать себе вслух «Дух христианства» Шатобриана.

Но всё это продолжалось недолго. Роль миролюбивого Августа наскучила Бонапарту; у него не хватало на это ни желания, ни спокойствия духа. Сделавшись императором, он переселился в St.Clond, где 18 брюмера (9 ноября) 1799 года разогнал совет пятисот и, как ему казалось, окончательно подавил революцию. St.Clond должен был обратиться в великолепный храм его славы; Malmaison потерял для него значение. Но тем более привязалась к нему Жозефина. Она тяготилась императорской мантией, большие дворцы казались ей золотыми клетками. Каждый день, которым она могла располагать, она проводила в своём любимом замке. За полчаса она доезжала в карете из St.Clond в Malmaison по прекрасной дороге, проложенной через лес, избегая скучного придворного этикета и жизни напоказ.

Наполеон не допускал вмешательства жены в государственные дела и в свою жизнь. Дворец St.Clond сделался каким-то Капитолием, на который было обращено внимание целого света. Из него была изгнана всякая идиллическая и романтическая прелесть. В доме Цесаря не существовало уютных уголков, уединённых беседок в саду — всё было величественно, торжественно, чопорно и официально. Здесь могла идти игра в государственные акции, или разыгрываться трагедии; то и другое было одинаково чуждо Жозефине. С самого дня её коронования в соборе Notre Dame de Paris она жила в постоянном страхе падения и не верила в прочность своего счастья, если можно назвать этим именем внешний блеск, окружавший её. Она была ближе к сердцу и судьбе своего мужа, когда он был первым консулом; в минуты малодушия, неудач и забот он находил утешение в её дружбе и снисходительно выслушивал её просьбы за других. Тогда многие обращались к ней в надежде на её заступничество, особенно представители древних дворянских фамилий. Республиканцам не нравилось это, и они упрекали Жозефину, что она покровительствует эмигрантам и врагам революции, старается склонить консула на сторону дворянства и устроила вокруг себя подобие прежнего версальского двора.

Теперь эти нарекания кончились, так как всем было известно, что императрица не имеет более никакого влияния на своего супруга. Просители только в редких случаях обращались к её заступничеству. Наполеон проводил большую часть времени в лагере и на поле битвы. У супругов не было никаких общих интересов. Только воинственные планы и политика занимали его. Чем больше пожинал он лавров, тем холоднее становилось его сердце. Приветливость в обращении и склонность к мечтательности, которыми он отличался в молодости и которые так обаятельно действовали на всех, знавших его, исчезли под строгими и жёсткими манерами и сменились холодностью повелителя и порывами бешеного гнева.

Ко многим ошибкам и поводам к отчуждению, которые внесли разлад в это супружество, несмотря на нежную привязанность со стороны Жозефины и дружбу Наполеона к ней, присоединилось ещё желание последнего иметь сына и наследника своей власти. Она уже давно привыкла делить любовь Наполеона с другими женщинами, если только он способен был испытывать это чувство, но теперь ей предстояло уступить своё место на престоле. Те, которых он называл своими друзьями, жертвовали ему жизни на поле битвы; жена обязана была отказаться для него от личного счастья и обречь себя на печальное, одинокое существование.