— Вам, шевалье, вероятно, крайне неприятно, что испанцы восстали против вашего кумира, — сказал Ауерсперг дерзким, вызывающим тоном.

— Почему вы так думаете, — ответил Цамбелли с холодной учтивостью, которая составляла резкую противоположность с горячностью его противника. — Я вовсе не поклонник императора Наполеона, граф Ауерсперг, и только удивляюсь его счастью; всё удаётся ему, и это заставляет меня опасаться за участь испанцев. Их последние победы над французами не имеют особого значения. Если императору удастся заручиться обещанием России относительно мира на востоке и он появится за Пиренеями, то весьма сомнительно, чтобы перевес остался на стороне испанцев.

— Вы сказали, шевалье, что только удивляетесь счастью Бонапарта, — ответил за Ауерсперга один из пожилых господ. — Вы, кажется, придаёте его счастью больше значения, нежели его личным достоинствам.

— Разве история не представляет нам примеры, когда величайший гений оказывался бессильным в борьбе и изнемогал в ней? Счастье составляет всё, оно уничтожает всякое препятствие, которое преграждает путь его любимцу; и я глубоко убеждён, что пока оно не изменит французскому императору, ни один народ не в состоянии будет противиться ему.

— Из ваших слов выходит, шевалье, что мы все должны неизбежно сделаться его рабами! — заметил, улыбаясь, граф Ульрих.

— Почти так. Всё это, конечно, имеет свои пределы. У Наполеона своя звезда, но и звёзды меркнут.

— Вы, должно быть, суеверны, шевалье?

— Несомненно, и даже более, чем вы предполагаете, — спокойно ответил Цамбелли.

— К сожалению, я слишком близорук, чтобы быть астрологом, — сказал шутя Пухгейм, — и потому я должен терпеливо ожидать, пока шевалье не скажет мне, что звезда великого человека наконец померкла.

— Это может случиться совершенно внезапно, — ответил Цамбелли. — Как бы велико ни было счастье Бонапарта, но не менее велика ненависть, которую он возбуждает у великих мира сего и у народов, начиная от Мадрида и кончая Петербургом; а против ненависти всякий бессилен!.. Впрочем, наш разговор принимает не совсем приятный оборот. Прошу извинения у дам, — добавил Цамбелли с лёгким поклоном.

Мужчины замолчали, а маркиза воскликнула с нетерпением:

— Вы, кажется, предполагаете, что у нас такие слабые нервы, что мы упадём в обморок, если вы нам предскажете, что Бонапарт когда-нибудь умрёт.

— Об обыкновенной смерти не может быть и речи, — ответил Цамбелли. — Я хотел сказать, что новый цезарь может погибнуть, как и старый, на высоте своего счастья.

— Вы думаете, что неслыханное злодеяние положит конец его жизни?

— Против Бонапарта может быть составлен заговор с целью убить его....

— У вас слишком живое воображение, шевалье. Времена Борджиев прошли...

— Я не понимаю, почему вы приходите в такое негодование! Разве вы забыли адскую машину? Кто хочет во что бы то ни стало достигнуть цели, тот не выбирает средства. Но тут опять-таки судьба распоряжается рукой жалкого убийцы. Счастливец, возбуждающий зависть богов, нередко искупает свои удачи печальным концом...

В этот момент кто-то громко позвонил у ворот замка, но все были так заняты разговором, что никто не обратил на это никакого внимания.

— Для человечества это большое утешение, что всемирное владычество длится недолго, — сказал князь Лихтенштейн. — Человечество терпеливо выносит какие-нибудь двадцать-тридцать лет, гнёт тяжёлой руки Карла Великого или Наполеона, а затем для него наступает отдых. Благодетельный естественный закон рано или поздно избавляет мир от таких героев; к тому же многие из них умирают без прямых наследников. То же видим мы и в данном случае: Наполеон не имеет и, вероятно, не будет иметь детей.

Цамбелли кивнул головой в знак согласия.

— Да, этот вопрос, — сказал он, — сильно занимает французского императора. В Эрфурте поговаривают шёпотом, а ветер, как всегда, разносит стоустую молву, будто бы император хочет жениться на одной из русских великих княжон. Если его сватовство будет принято, то он разведётся с Жозефиной.

Дамы были сильно поражены этим известием и не могли понять, что политические соображения могут заставить Наполеона решиться на такой гнусный поступок. Они глубоко сочувствовали привлекательной и всеми уважаемой женщине, которую ожидала такая печальная участь. Цамбелли по их настоятельной просьбе должен был рассказать всё, что ему было известно об этом деле.

В это время в залу вошёл старый управляющий и, сообщив что-то графу Ульриху вполголоса, тотчас же удалился. Лицо графа приняло озабоченное выражение; он с беспокойством взглянул в ту сторону, где сидел Цамбелли, но тот был так занят беседой с дамами, что не мог наблюдать за ним.

— Не выпускай шевалье из залы и постарайся задержать его, пока я не вернусь, — шепнул граф своей племяннице, проходя мимо.

Его ожидал управляющий.

— Ты мне объявил, что приехал какой-то незнакомец? — сказал граф, идя по коридору поспешными шагами. — Что так поздно?

— Я бы не посмел утруждать ваше сиятельство. Но он так настойчиво требовал свидания с вами и никому из нас не хотел сообщить, что привело его в замок. Он уверял, что если вам доложат о нём, то вы непременно примите его.

— Не ошибся ли ты, Антон? Ты сказал мне, что его зовут Эгберт Геймвальд?

— Так точно...

— Где он?

— Я не решился оставить его в прихожей, потому что он был слишком хорошо одет; наверх я его также не привёл, чтобы его не увидели некоторые люди, а пригласил его в свою комнату.

— Ты поступил очень умно!.. Что могло заставить Эгберта приехать сюда ночью... Не случилось ли какое-нибудь несчастье в Вене, — пробормотал граф, спускаясь с лестницы с такой быстротой, что старый управляющий едва поспевал за ним.

Незнакомец по приглашению управляющего вошёл в его комнату, выходившую окнами в сад. Около стола за остатками ужина сидел капуцин, рядом с Мартином Теймером. Первый самодовольно гладил свою рыжую бороду, потягивая вино; другой, коренастый, широкоплечий человек с тёмными волосами, одетый в полугородское и полудеревенское платье, в башмаках и коротких панталонах, безостановочно курил свою трубку.

Свет маленькой лампы, горевшей на столе, слабо освещал комнату, наполненную густым табачным дымом, за которым едва виднелась резко очерченная голова Теймера.

Теймер молча поклонился незнакомцу из окружавшего его табачного облака.

— Мир Господень да будет с вами, — пробормотал, в свою очередь, монах.

— Прошу вас присесть на минутку, — сказал управляющий, подвигая к столу деревянный стул с резной спинкой. — Я сейчас извещу графа.

— Ради Бога, поспешите, тут дорога каждая минута.

Управляющий вышел.

Капуцин с любопытством рассматривал молодого человека. Первое, что он заметил в его наружности, были белокурые вьющиеся волосы, падавшие на стоячий воротник голубого сюртука; вторая особенность незнакомца заключалась в том, что он от нетерпения ни минуты не мог просидеть спокойно на месте.

— Не хотите ли вы выпить стаканчик вина, молодой барин? — спросил капуцин, — вы, кажется, устали, а вино восстанавливает силы.

— Благодарю вас, патер, — сказал незнакомец и, взяв со стола налитый для него стакан, выпил несколько глотков.

— Пейте все до дна. Вам это не повредит, да и нас не обидите. У нас тут вдоволь вина. — В подтверждение своих слов монах вынул из-под стола новую бутылку. — Вы, верно, нездешний. Откуда вы?

— Из Зальцбурга, или, лучше сказать, из западного Тироля.

— А говорите не по-нашему, — заметил Теймер густым басом.

— Я родился в Вене.

— Это чертовски большой город, — продолжал Теймер, — и с вечным ветром... Ну, а теперь поселились в горах?

— Да, мне хотелось познакомиться с этой местностью.

Теймер не понял незнакомца и вопросительно взглянул на капуцина.

Монах, больше видевший свет и людей, поспешил выручить своего приятеля из затруднения.