— Она вполне заслуживает его. Она необыкновенно хороша собой!

— А вы не завидуете её блестящей участи, Магдалена?

«Какой странный вопрос! — говорило её лицо. — Могу ли я завидовать в эту минуту кому бы то ни было в мире!»

— Если бы я даже захотела, то не могла бы завидовать графине, — сказала она вслух. — Почести не прельщают меня, потому что я не в состоянии наслаждаться ими. Я самая обыкновенная женщина. Моя лучшая мечта содействовать хоть немного счастью тех, кто дорог мне.

— Вы всегда были нашим ангелом хранителем, Магдалена.

— Ангелом без крыльев, которого вы избалуете своей лестью.

— На что вам крылья, Магдалена. Разве вы хотите улететь от нас?

— Да, я желала бы иметь крылья, чтобы отыскать графа Вольфсегга, который одинаково дорог всем нам.

— Неужели вы всё ещё надеетесь, что он жив! Мне кажется, что мы должны приучить себя к мысли об этой безвозвратной потере. Какая польза обманывать себя! Рано или поздно истина обнаружится.

— Вы мужчина, Эгберт, и не можете в такой степени чувствовать его потерю, как я и моя бедная мать. Он был нашей единственной опорой. Вы видите, в каком печальном положении отец.

— Моя дорогая фрейлейн, кажется, совсем забыла о моём существовании! Неужели наша давнишняя дружба, чувство благодарности к вам, наша общая жизнь — всё это построено на песке и может быть сметено первым порывом ветра!

— Я давно боялась этого объяснения, Эгберт, но оно неизбежно. Такая жизнь, как теперь, не может продолжаться для нас. Мы всем обязаны вашей доброте и дружбе и принимаем от вас различные одолжения, как блеск солнца, за который никто не благодарит и не считает нужным справляться, откуда он. Не глядите на меня с таким удивлением. Не думайте, что я отвергаю права дружбы. Мы могли не краснея принимать ваше гостеприимство, пока продолжалось беспокойное военное время. Но это должно прекратиться с наступлением мира. Разве наши средства позволяют нам пользоваться тем благосостоянием, которое окружает нас здесь?

— Значит, мир должен разлучить нас! — воскликнул Эгберт. — Ещё недостаёт, чтоб вы заговорили о моих благодеяниях! Чем я заслужил это?

— Выслушайте меня хладнокровно, Эгберт. Войдите в наше положение и поймите, что мы не имеем права пользоваться вашей собственностью. Если бы граф Вольфсегг был здесь, то он доказал бы это лучше, чем я.

— Разве нужен между нами посредник, Магдалена! Этот вопрос может быть решён только одним способом. Неужели ты хочешь расстаться со мной, моя дорогая?

Магдалена опустила голову. Слёзы душили её.

Он обнял её и нежно прижал к своей груди.

— Будь моей женой, Магдалена! Сама судьба предназначила нас друг для друга; мы не должны идти против её решения.

— Я всегда любила тебя, Эгберт, даже тогда, когда не была уверена в твоей привязанности. Но теперь, когда исполняется то, что я считала несбыточной мечтой, какой-то страх сжимает моё сердце, как будто радость слишком велика и счастье быть любимой тобой будет отнято у меня.

— Мы живём в тяжёлое время, моя дорогая; когда оно пройдёт, мы будем вдвойне наслаждаться счастьем.

— На что мне будущность! Ты любишь меня?

— Да, я люблю тебя.

Шёпот их заглушался порывами ветра, стонами и жалобами деревьев. Редкие тяжёлые капли дождя падали на листья. Ветер, врываясь в комнату, грозил погасить свечи. Эгберт запер окно. На дворе совсем стемнело; злилась и завывала буря; поток дождя шумно лил на крышу и оконные рамы. Магдалена сидела на скамейке у ног Эгберта, положив руки ему на колени, и смотрела на него своими кроткими любящими глазами. Это была лучшая минута её жизни. Сердце её замирало от счастья.

Но вот сквозь шум дождя и бури раздался подавленный крик. Они прекратили разговор и стали прислушиваться, но ничего не было слышно, кроме однообразного завывания бушующего ветра.

Во дворе под проливным дождём стоит у каштана Кристель. Она плачет и кричит под наплывом странных ощущений, не зная сама, от горя или радости. Длинные волосы её развеваются по ветру; она то поднимает руки к небу, то протягивает их за какой-то тенью.

Прошёл ливень. Изредка падают редкие капли дождя. Между деревьями Шёнбрунна показался серебристый полукруг прибывающего месяца.

Там вдали, на высоте холма, идёт быстрыми шагами человек, закутанный в тёмный плащ. Или это только кажется Кристель и всё это было игрой её расстроенного воображения?

Нет, этими руками она обнимала его; рука этого человека растрепала ей волосы, сорвала с неё корсет. Его губы горячо целовали её. Слова его или поцелуи разлили огонь по её жилам. Как бьётся её сердце, горят щёки; она вся дрожит! Но что случилось с нею с той минуты, когда она, не дождавшись окончания ужина, убежала в сад?

Хотя он не дал ей обещания прийти и она чувствовала своё ничтожество перед ним, но какая-то непреодолимая сила тянула её к каштановому дереву; она была уверена, что он там и ждёт её. Смутное сознание, что она делает дурное дело, ещё более возбуждало в ней желание быть с ним. Поднявшаяся буря напевала ей дикую знакомую мелодию. Время от времени молния освещала сад своим желтоватым отблеском. Чёрная Кристель села на дерновую скамейку, под свесившимися ветвями каштана, всё ещё покрытого листьями. Даже в самом ожидании заключалось для неё необъяснимое удовольствие. Она боится и в то же время жаждет увидеть его. Проходя украдкой через сад, она сорвала ветку ивы и несколько запоздалых цветов, чтобы украсить себе голову к его приходу. Ощупью плетёт она венок.

Придёт ли он к ней, бедной, некрасивой девушке, он, знатный шевалье в шитом золотом платье!

Она прислушивается.

По уединённой тропинке из Шёнбрунна кто-то крадётся между деревьями. Блеснула молния. Кристель увидела его и закрыла глаза рукой. Она не знает, как очутилась в его объятиях, что он нашёптывал ей! Но когда-то в детстве ей рассказывали о песнях ундин, которыми они губят сердца людей. Так же полны чарующей прелести были его речи. Она помнит только, что он сказал ей: «Я люблю тебя, Кристель»...

Он любит её! Возможно ли это? Теперь она одна у тёмного сада среди разразившейся бури. Сурово смотрит на неё месяц. С глубокой тоской возвращается она к дерновой скамье под каштаном. Она поднимает разорванный венок, которым хотела украсить свою голову.

Бедные цветы! Бедная Кристель! Она ли это говорит, или Магдалена зовёт её в саду?

Магдалена, Эгберт!.. Посмеет ли она показаться им на глаза? Не отделяет ли её целая пропасть от них! Он звал её к себе и говорил: пойдём со мной. Брось их.

Но куда идти ей?

Порыв ветра вырвал венок из её рук и унёс его вниз по холму.

Где очутятся завтра цветы и ветка ивы?

Кристель дороже их, какая участь ожидает её?

Мало-помалу улеглась буря. К восьми часам рассеялись тучи и выглянуло солнце. Наступило холодное и ясное октябрьское утро.

Огромная толпа народа наполняла двор Шёнбруннского дворца, где был назначен смотр гвардии. Несмотря на свою ненависть к французам, жители Вены не могли устоять против соблазна увидеть вблизи французского императора.

На ступенях лестницы, выходившей во двор, стояли офицеры с донесениями и просьбами и среди них Эгберт в гусарском мундире, в котором он был взят в плен при Асперне. Против дворца вдоль забора и газонов расположилась гвардия, рядом с нею стояли солдаты, вышедшие из госпиталей и возвращённые из австрийского плена, в мундирах, представлявших странную смесь цветов при ярком солнечном освещении.

Солдаты громко разговаривали между собой, так как дисциплина значительно ослабла в войске во время последнего похода. Весть о скором заключении мира возбудила общую радость. Бодрое и воинственное настроение, с которым французы совершали свои первые походы, не могло устоять против тяжёлой походной жизни, жестоких и упорных битв. Все они ещё слушались своего вождя, но и теперь, как после битвы при Эйлау, в войске начался ропот. Наполеон не слышал его, потому что не хотел его слышать. Незаметно, но неудержимо начал ослабевать воинственный дух французов. Орёл взлетел слишком высоко; крылья не могли долее поддерживать его. Все стремились к покою, и потому весть о мире одинаково обрадовала всех.