— Грабеж средь бела дня, — говорит Сигюрдюр Сигюрдарсон, впервые за день переминаясь с ноги на ногу.

— Я беру дорого. Теперь.

— Грабеж, — ворчит покупатель.

— Ну, берешь или нет? — Сделка явно не интересует старика. — Хочешь — бери, не хочешь — положи на место. Все очень просто.

— Беру, мать твою, — говорит председатель и щурится на мастера. — Вынужден.

— Тут никто никого ни к чему не принуждает, — возражает Гисли и встает. — Здесь люди сами решают. Значит, так. Тебе будет нужен счет. Счета необходимы, чтобы можно было высчитать налог с оборота, тогда каждый получит, сколько ему причитается. А еще счета можно использовать для разных целей в отчетности, но это ты, конечно, знаешь лучше меня. Очень полезная штука эти счета, Сигюрдюр ты мой Сигюрдарсон, очень полезная штука.

Несмотря на пронизывающую сырость и изморось, этот день, как и все предыдущие, подходит к концу. И вот уже вдруг вечереет, воздух делается совсем промозглым.

После дневного затишья улицы Города снова оживают: возвращаются домой из контор служащие, домохозяйки в последний раз выходят за покупками.

— Ты читала «Тьоудвильинн»? — спрашивает кассирша в кооперативном магазине полную женщину в толстом зимнем пальто, выкладывающую из корзинки кофе, печенье и говядину.

— «Тьоудвильинн»? Никогда не читаю. У нас в семье эту газету не покупают и покупать не будут.

— Я тоже не покупаю, — отвечает кассирша, складывая покупки. — Да, собственно говоря, и не читаю. Я просто видела ее у Магги и у этих, ну, ты знаешь.

— И что же? — спрашивает толстуха.

— А? Ну так вот, там, по-моему, написано про Сигги Страуса. Во всяком случае, Магга и эти считают, что про него.

— Так ведь он не их круга человек. — Голос толстухи звучит надменно. — Сколько?

— Тысяча триста восемьдесят. Конечно, нет. В «Могги»[12] было иначе. А тут сказано, что он обжуливал Рыбопромысловую компанию.

— Мне-то что. Пожалуйста.

— Спасибо. Написано, что он купил сыновьям лошадей и провел по отчетности как конину для рыбаков на траулерах, а седла записал в накладную как такелаж.

— Сигюрдюр-то?

— Ну да, хотя по имени его не называют. Но ясно, кого они имеют в виду.

— А что еще они придумали?

— Там еще кое-что вокруг этого дела. Сто двадцать, пожалуйста.

— И ты веришь?

— Гм, Магга и другие говорят, что это вполне возможно. Сама-то я ничего не знаю. В политике не разбираюсь.

— Ложь, как и все в этой газете. Они свои новости из Москвы получают. Я-то думала, это всем известно. Им русские так велели написать. И где бы это Сигюрдюр мог у нас в городе купить седла? Можешь мне сказать? Мешочек дашь?

— Пожалуйста. Ну, этого я не знаю.

— Вот видишь.

Часы тикают. Уже шесть. Магазины закрываются. Говядина отправляется на сковородку. Кофе пересыпается в банку. Печенье остается в полиэтиленовом мешочке.

В небольшом уютном боковом зале Дома собраний за уставленными яствами столами сидят отцы Города. Заседание клуба «Ротари», разговор идет о благе и нуждах страны.

Отцы Города — это, конечно, председатель Рыбопромысловой компании, председатель магистрата, директор школы, библиотекарь и заместитель депутата альтинга в одном лице. Далее следуют: судья, мэр, управляющий канцелярией магистрата, секретарь и казначей, комиссар полиции, пастор, три врача, девять коммерсантов, два рыбопромышленника, другой директор школы, редактор городской газеты, все выборные члены магистрата, пять директоров банков, заведующий сберегательной кассой плюс несколько других видных светских и духовных деятелей Города.

Благо и нужды страны?

А как же.

За первой рюмкой: погода, политика, финансы.

За второй рюмкой: политика, финансы. За третьей рюмкой: финансы.

За четвертой и последующей рюмками:

— Слыхал, Клара, жена Йоуи, забеременела от Хёйкюра, мужа Биа? Выдувать ежедневно по бутылке виски — это не подвиг, но бутылку «Черной смерти»[13] каждый божий день — это уже подвиг. Такие люди и становятся алкоголиками. У Фрисси недавно был запой, так он полмесяца из кровати не вылезал и потому не набедокурил. А знаешь, что он пытался изнасиловать губернаторскую жену и дочку и начал с того, что огрел старуху, мамашу губернаторскую, пучком ревеня по башке? Знаешь, сколько Калли загреб на переработке рыбы? Пятнадцать миллионов, и ни кроны налога. Чертовски ловкий мужик! А чего Гвендюр молчит? Может, его Йоуи подкупил? Сигги сейчас непросто. А ты что, без бабы? Недельку пропьянствовать да с бабой хорошей побаловаться — и как заново родился.

Эти серьезные проблемы подвергаются, естественно, основательному анализу — в той мере, в какой они вообще поддаются анализу.

Затем начинается пение. Исландское хоровое пение.

Запевает директор школы. Пастор ведет партию первого тенора.

Это — финал.

Благотворительные дела подождут до лучших времен. Но заняться ими придется: в больнице до сих пор нет электрополотера.

Молодежь не пугает пронизывающий осенний ветер. Уж лучше мерзнуть, чем сидеть дома, где папаша устроился в углу гостиной, а семейство, расположившись вокруг неправильным полукольцом, тупо молчит, неотрывно смотрит на него и слушает.

А осень — это еще и темень, плотная, как крестьянский сыр, и загадочная, как список налогообложения.

И никто не знает, никто не знает…

Молодежь не выказывает столпам Города никакого уважения. Она проходит мимо святилища «Ротари» со смехом и шутками, ни на секунду не задумываясь о важности обсуждаемых в его стенах проблем.

«Собственно говоря, это не письмо, хотя, может статься, я тебе его когда-нибудь вручу. Это, скорее, облегчение души в форме беседы, записанное, чтобы не разговаривать вслух с самим собой.

Ты сказала, чтобы я писал тебе, если у меня возникнет потребность. И вот ты мне теперь нужна потому, что я так сильно к тебе привязан. К тому же я люблю тебя. Наверное, такое не следует ни говорить, ни писать: звучит это слащаво, а слащавость может вызвать отвращение. Тогда дело плохо.

Я не поэт, а конторский служащий. Я не способен создавать поэтические картины. Не умею говорить метафорами. И все же я хочу слегка обрисовать тебе образ любви, как я ее вижу, чтобы тебе легче было понять меня.

Любовь как ветер. Она может быть легкой, она может быть сильной, она может прийти и уйти. Что ты можешь рассказать другому человеку о ветре? Только что он сильный или тихий, жаркий или холодный. Но каким ты его ощущаешь — хлещет ли он тебя или ласкает, пронизывает холодом или греет, как он меняет твое настроение — этого ты не можешь рассказать так, чтобы другой человек почувствовал то же, что чувствуешь ты. Твой слушатель может лишь услышать, представить себе, но не ощутить. Точно так же никто другой не может с твоих слов почувствовать, как тебя переполняет любовь, как она тебя возносит, как она струится по твоим жилам, обновляет мысли, обостряет и притупляет чувства. Стоит тебе описать эти чувства, и слова твои подхватит ветер, они сольются с ним и утратят всякий смысл.

Таков мой образ любви.

Но я собирался написать о разлуке, о попытке забыть друг друга.

Я явственно ощущаю, что эта попытка потерпела неудачу.

Ты помнишь тот дождь.

Когда мы лежали…»

— Пьетюр!

«…на газоне перед родильным отделением и прощались под ливнем. Молчали. Держались за руки, лежали на боку и сквозь капли дождя смотрели друг другу в глаза.

Под конец ты произнесла это странное «ну вот что» и стала говорить, что нам надо порвать ради наших детей, ради тех, с кем мы в браке, и посмотреть, не удастся ли нам забыть нашу любовь.