— Пора вставать, милый.

Через пять минут он уже был на кухне и завтракал. За столом сидела также девица Бьяднхейдюр: она не только жила в доме, но и столовалась у хозяев. Она была также и подчиненной хозяина: преподавала в школе труд, а когда Сигюрдюр Сигюрдарсон был занят, выдавала книги в библиотеке.

Быстро и молча покончив с завтраком, девица покинула кухню. Сигюрдюр Сигюрдарсон продолжал заправляться перед длинным рабочим днем.

— Отлично, дорогая, — сказал он наконец и рыгнул. — Я пошел. В полдень в Компании собрание. Там и пообедаю.

— Хорошо, милый.

— А вечером собрание в клубе «Ротари»[4], так что ужинать я не приду. О черт. Забыл попросить Хей… Бьяднхейдюр подежурить вечером в библиотеке. Напомнишь ей, если я не увижу ее в школе.

— Хорошо, милый.

— Вот и все, — сказал Сигюрдюр Сигюрдарсон, быстро надевая пальто. — Вернусь, видимо, поздно, — добавил он уже в дверях.

— Хорошо, милый, — повторила жена, продолжая работу.

Сигюрдюр Сигюрдарсон степенно спустился с крыльца собственного дома номер 48 по Главной улице и направился к своему «ситро» (так все называли «ситроен»).

чертзабылключи ивсегдакакаянибудъхреновина авотони значитвшколу чемэтоонасейчасзаймется подметатьпыльстирать жуткоедело целыйбожийдень ахотяможетунеелюбовникесть

Сигюрдюр Сигюрдарсон, едущий в школу, расхохотался, и прохожие увидели, что директор — человек веселый и не дает хмурому осеннему утру испортить себе настроение.

Спустя два часа, закончив на сегодня директорские дела в школе, Сигюрдюр уже сидел за массивным письменным столом в отдельном председательском кабинете Рыбопромыслового совета Города и сражался с проблемами, которые еще очень не скоро будут решены в нашей стране.

На причалах толклись люди. Носы у них покраснели, как и положено на пронизывающем осеннем ветру. Рыбаки с небольших ботов курили трубки, жевали или нюхали табак и говорили, что пора ставиться на зиму. Старшие с судов побольше коротали время в своих машинах, собравшись на одном из причалов, либо сидели в портовом кабаке и глядели на пришвартованные суда, словно не узнавая их.

Всякая деятельность в гавани прекратилась, движение наблюдалось лишь вокруг траулера, прибывшего ночью. Большой кран выхватывал из трюма ящики с рыбой, поднимал их, переносил по воздуху и опускал в кузова автомашин. Раздавались пронзительные крики «вира», «майна», а иногда — «идиот, что делаешь».

На источенных червями сваях рухнувших причалов сидело несколько чаек. Поодаль покачивались на волнах жалкого вида буревестники-глупыши. Мальчишкам лень было закинуть удочку, чтобы поймать подкаменщика, или забросить сеть, чтобы отловить пинагора. Они просто стояли, запрокинув головы и подняв плечи, им было лень даже бросить камнем в чайку.

Во всем чувствовалась осень.

Вдруг мальчишки оживились, завидев, что по трапу с траулера сходит долговязый парень с растрепанными светлыми волосами. Когда он поравнялся с ними, они окликнули его:

— Оули Кошелек!

Однако Оули Кошелек сделал вид, будто не слышит. Он был теперь выше их. Он стал настоящим моряком на траулере и не слышал прозвищ, какие на причале выкрикивали малыши, неработающие сопляки, для которых высший героизм — прогулять урок.

В прихожей дома номер 101 по Главной улице висит кроличья шубка, несколько волосков упало на темно-красную дорожку. Дом большой, новый, построенный по индивидуальному проекту. Внутри все подобрано и размещено архитектором; мебель, ковры, шторы, цвет стен и потолков, картины и украшения — все прекрасно гармонирует друг с другом.

Ни одного диссонанса.

Хотя…

Хозяйка дома сидит на кухне, облокотившись на стол и обхватив лицо белыми, ухоженными ладонями. Она сидит неподвижно, расслабленно, синее платье подчеркивает светлые тона кухни.

Она высока и стройна, но не худа, шея у нее длинная, продолговатую голову окаймляют темные волосы. Глаза черные, совсем черные. Нос немножко вздернутый, губы пухлые и изогнутые. Лицо это покоряет, в нем есть что-то таинственное.

Вдруг она отнимает от лица ладони, как бы удивленно оглядывается, встает и что-то произносит грустным голосом. Двигается она мягко и плавно, останавливается, чуть откинувшись назад, перед высоким зеркалом, приподнимает руками груди, снова что-то произносит, усаживается рядом с зеркалом и набирает номер.

— Магазин «Цветы и ювелирные изделия». — В ответе слышна легкая аффектация.

— Привет. — Голос у хозяйки дома не высокий и не низкий. — Узнаёшь?

— Уна?

— Да. Что скажешь?

— Привет, дорогая. Что скажу? Да ничего. Тут никогда ничего не происходит.

— Мюнди не приходил?

— Нет-нет. А вообще-то он тут недавно топтался перед магазином.

— Вон оно что!

— Однако, к счастью, не зашел, будь он неладен.

— Ты только так говоришь. Ладно, послушай-ка меня. Не забежишь ли ко мне в обед?

— Ладно, хорошо. А в чем дело?

— Просто поболтаем. Я приготовлю поесть.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, почему ты так думаешь?

— Голос у тебя какой-то невеселый.

— Видишь ли, я ходила на почту… Потом расскажу. Придешь к двенадцати?

Едва положив трубку, Уна встает, зевает, потягивается, поднимает руки вверх, выше, выше, встает на носки, застывает в этом положении на какое-то время, опускается, плавно, словно падающее покрывало.

Она не успевает вернуться в свое одиночество, как раздается телефонный звонок.

— Привет! — Голос наполняет дом, воздух вибрирует.

— Слушаю, — отвечает Уна слегка дрогнувшим, слегка напряженным голосом.

— Ты одна?

— А что?

— Я одна.

Голос на миг умолкает — в молчании этом чувствуется не смущение, а как бы легкий вызов — и затем шепчет:

— Придешь?

— Сейчас?

— Да. Сейчас же.

— Но ведь мы совсем недавно…

— Знаю, знаю. Но я очень хочу…

— Говори осторожнее, ведь телефон.

— Придешь?

— Не могу. Надеюсь, что…

— Муж возвращается?

— Нет, но…

— У тебя только что было занято.

— Я говорила с Эрдлой из цветочного магазина.

— Понятно, — медленно и тяжело произносит голос. — Понятно.

— Да это все ерунда… — быстро говорит Уна. — Я приглашала ее на обед.

— Пусть придет попозже. — От горечи в голосе не осталось и следа.

— Я ведь уже пригласила ее.

— Скажешь, что не выходит. Пожалуйста. Я так одинока, мне так отчаянно одиноко.

Воцаряется недолгое молчание. Атмосфера наэлектризована.

— У меня для тебя кое-что есть.

— Я приду.

Уна звонит в цветочный магазин и говорит, что совсем раскисла, сидеть дома и готовить не в силах, она пройдется, может быть, холодный ветер приободрит ее.

Серая шапка горы по другую сторону фьорда надвинута на террасу — ту самую, на которую кое-кто из жителей Города порой бросает грустный взгляд; некоторые при этом даже краснеют: для них развалины на террасе — это База.

Парень, работающий на рыборазделочной машине в холодильнике, толкает соседа и говорит:

— Элла Толстуха высматривает Оули Кошелька.

И действительно, в упаковочном цехе Элла Толстуха ищет взглядом своего Оули. Она тщетно пытается подняться на цыпочки: слишком уж много в ней килограммов, ей едва удается оторвать пятки от пола. Но и этого достаточно. Она видит его и снова опускается на всю ступню.

Дальнейшие ее действия изящными не назовешь, но они быстры, энергичны и эффективны: миг — передник сорван и брошен на штабель коробов, миг — поверх легли нарукавники и резиновые перчатки, миг — она уже бежит к выходу, и вслед ей улыбаются работницы — одни снисходительно, другие надменно, что-то бурча себе под нос.

А вот парни у разделочной машины, мимо которых она пробегает, не бурчат. Они орут:

— Бежишь отдаться, Толстуха? Давай-давай, Оули у нас парень здоровый!