И хохочут во все горло. Кое-кто из упаковщиц тоже смеется.

Но девушка не слышит вопроса, не слышит реплики, не слышит смеха: там, на дворе, ее Оули.

Рассказывают, что как-то один приезжий спросил жителя Города, чему учит здешний пастор. Спрошенный ответил:

— Он учит, что не хлебом единым жив человек.

— А сам он живет согласно этому учению?

— Во всяком случае, хочет, чтоб хлеба этого было у него побольше, — ответил житель Города и закончил разговор.

Большинство жителей величают пастора Преподобием.

Преподобие высок, грузен и пузат. Свои длинные серо-бурые волосы он зачесывает назад. Лицо круглое, сизое, в прожилках, нос картошкой, глаза на редкость широко расставленные, рот большой, подбородок выступающий. Руки маленькие, ладони влажные, ногти длинные и желтые. Бросались в глаза его толстенные ляжки.

Преподобие был родом из Восточной Исландии, из тех же мест, что и Сигюрдюр Сигюрдарсон. В сан он был рукоположен тридцати лет. К сорока, однако, несмотря на неоднократные попытки, так и не добился пастората. Поэтому для канцелярии епископа оказалось полной неожиданностью, что, когда в Городе выбирали пастора, Преподобие собрал 73,2 % действительных голосов и на законном основании получил желанную должность. Всего же претендентов было пять. Вот тогда-то епископ и поднял вопрос об отмене выборности пасторов.

Преподобие был холост. Злые языки утверждали, что он импотент, и величали его скопцом божьим. Хотя чужие интересы волновали его мало, он входил в состав магистрата, а также был членом клуба «Ротари».

Преподобие во всем старался быть не как все люди. К примеру, он всегда, в любую погоду, носил кеды, не имел ни машины, ни телевизора. В сухую погоду ходил по городу пешком, в дождь ездил на велосипеде.

Разное рассказывали о Преподобии. Так, говорили, что все свои сбережения он хранит дома и обыкновенно поздним вечером пересчитывает их, словно Шейлок или Гарпагон.

О святости его ничего не рассказывалось.

В то утро Преподобие петлял на велосипеде по Главной улице, стараясь следовать глинистым перемычкам и объезжая самые глубокие лужи.

У почты ему повстречался коллега по магистрату, комиссар полиции Оулавюр, Оули Полицейский, или, как его обычно называли, Оулицейский. Говорили, что пастор и полицейский отлично ладят, а вместе с Сигюрдюром Сигюрдарсоном их называли святой троицей, поскольку во всех трудных делах они выступали единым фронтом.

— Привет, Преподобие. — Оулицейский схватился за руль пасторского велосипеда. — Куда это ты?

— Здоро́во, здоро́во, — ответил Преподобие, не снимая ног с педалей, ибо могучая рука полицейского твердо держала велосипед. — К Сигюрдюру думаю заглянуть.

— Что-нибудь случилось?

Преподобие прищелкнул языком.

— Мне нужна новая купель.

— Лужи тебе мало? — спросил полицейский и отпустил руль. Преподобие едва успел соскочить, и велосипед повалился на землю.

— Хам, — вырвалось у Преподобия. Он поднял велосипед.

— Увидимся, — произнес Оулицейский и, улыбаясь, направился к своей машине. — Вечером в «Ротари» будешь?

Проклятия пастора потонули в реве полицейской машины, которая ринулась в водяные объятья улицы, окатывая грязной водой зазевавшихся прохожих.

Преподобие остался сухим.

— Тут всегда так спокойно? — спросил худощавый парнишка, по виду недавно конфирмованный. Он сидел за грязным, грубо сколоченным обеденным столом в наживочной — сарае, примыкавшем к разделочному цеху, — и обводил взглядом коллег — двух разделочников, занятых на пластовке, третьего, отсекавшего рыбинам головы, и засольщика. Лицо его выражало явную надежду на положительный ответ.

— Спокойно?! В разделочной, приятель, совсем не спокойно, понял? — ответил третий разделочник. — Не суди по пересолке. Она-то идет чертовски медленно.

— Ты тут всего второй день, — сказал первый разделочник. — Разделки еще не было. Вот подожди.

Надежда в глазах парня угасла.

— Несколько лет назад мы были на сдельщине, — произнес засольщик. — В те времена ты бы, милок, таких вопросов не задавал.

— Или когда они высчитывали нормативы или как их там называют, — подхватил третий разделочник. — Тогда я был, слышь, на путине на юге. Работал за четверых. Вкалывал будь здоров, доложу я тебе.

Как-то вечером стояли мы на разделке. Вдруг входят два мужика в шикарных костюмах и с ними управляющий. Стоят себе, значит, и глазеют на нас — долго-долго, словно никогда не видали, как люди работают.

Потом поворачиваются к Палли Рыбьей Челюсти, а такого проворного разделочника я в жизни не встречал, и просят разрешения захронометрировать. Ну ладно, он не против. Вытаскивают, значит, они секундомер и засекают. И пошло дело, доложу я тебе. У меня был полный ящик рыбы с отрезанными головами, так я моргнуть не успел, как Рыбья Челюсть с ним расправился. Такого еще на моей памяти не бывало, а уж парни на разделке работать умели, доложу я тебе.

Вот после этих-то замеров они и придумали сдельщину.

Так что если ты не хотел остаться после разделки грязным и опозоренным, то надо было, дорогой мой, поворачиваться. Да, спокойно тогда не было, доложу я тебе.

— Ну и ну, — сказал паренек и откусил от булочки.

— Это еще что, — начал один из разделочников. — Я раз ходил в море с мужиком, который, чтоб мне провалиться, не спал три недели кряду, три каторжные недели. Все время разделывал рыбу. А ее просто прорва была. И солил. Ни минуты передышки. Старшой на мостике знай орет и матерится. Вкалывали по двадцать часов, по двадцать два без перерыва, ну, потом, может, часика два кемарили. Так он, сукин сын, не уходил с палубы с момента, как вытащат первый невод, и до тех пор, пока не разделают последнюю рыбешку. Когда была его вахта, его подменяли, и он все время гнал двойную норму. А знаешь, что он, мерзавец, сказал после трех недель такой работенки? «Ну, ребята. Вроде теперь моя очередь у руля постоять на вахте?»

— Неужто правда? — Паренек даже рот открыл.

— Правда? Такая же истинная правда, как то, что у тебя в мороз сопли замерзают, — оскорбленно ответил рассказчик.

— Правда там или неправда, — вступил в разговор засольщик, — а я вам вот что расскажу, и это совершенно точно. В одном фьорде к югу живет Оули Йоу, так вот другого такого разделочника я не видал. Не хотел бы я, приятель, солить за ним, а уж мне-то приходилось солить за такими разделочниками, что я крутился весь рабочий день да еще и все перерывы в придачу, и никто про меня не скажет, что засольщик я неважный. Но Оули Йоу, он любого за пояс заткнет. И вот что приключилось несколько лет назад, когда Гейрова рыбопромысловая компания была на гребне в Южных фьордах. Хозяин жадина был, каких свет не видывал, и никогда не платил, если его за бока не взять, да покрепче. Вот так-то! Подходит однажды Оули к берегу, а он рыбачил на одной из этих жутких Гейровых посудин, деньги ему нужны позарез, потому что детишек у него куча и всем есть подавай. Хозяин, ясное дело, вышел на причал, как обычно, когда мы возвращались с уловом. Спрыгивает Оули на причал и кидается к хозяину: так, мол, и так, ему нужны деньги. «Деньги, — говорит хозяин, — да нету их у меня ни хрена», он всегда грубо говорил, особенно когда к нему насчет денег обращались. «Да есть у тебя деньги», — отвечает Оули и сует ему кулак под нос: они всю дорогу друг друга недолюбливали, Гейр и он, хотя Оули больше, чем кто другой, сделал, чтобы Гейр разбогател, потому что уловы у него были огромные, пока он у Гейра служил. Вот так-то. «Нету у меня ни хрена», — повторяет хозяин и велит нам спускаться в трюм выгружать улов. А надо сказать, не его это дело, ведь шкипер-то Оули Йоу, и команды давать своим людям может он, и только он. Вот так-то. А Оули Йоу, значит, и говорит: «Почему это у тебя денег нет?» Тот отвечает: «Ты что же, дурачок, думаешь, что все это ничего не стоит? Думаешь, ничего не стоит содержать все эти сейнеры, платить за разделку на берегу, покупать переметы, наживку и все такое? Откуда прикажешь взять деньги, когда вы, рыбаки, стали столько заколачивать, что весь доход почти что сжираете? А тут еще вся сволочь из разделочной каждый божий день разевает пасть да прибавки к зарплате требует, а потом еще прибавки, и ежели ты не желаешь, чтобы вся твоя рыба протухла, то как миленький заплатишь им, сколько они требуют». Ему надо было вывести Оули Йоу из себя, я это тоже знал, служил у него штурманом: хозяин добивался, чтобы его ударили или еще что-нибудь, ведь тогда он не стал бы платить. Но не на таковского он напал, доложу я тебе, приятель. Вот так-то. Оули был начеку. «Вон, значит, сколько все это стоит! А сколько стоит разделать эту хреновину?» — спрашивает он и показывает на трюм. «Примерно тысчонку, — отвечает хозяин, — теперь ты понимаешь, что это не игрушки — держать столько судов и вам всем работу давать. Больше половины селения у меня кормится». — «Тысчонку, — повторяет Оули Йоу. — Да врешь ты как сивый мерин». — «Это я-то вру? — Хозяина даже перекосило от злости. — Если по правде, так мне это, пожалуй, в тысячу сто встанет». Тут Оули Йоу бросается в трюм, выгоняет всех нас — а мы только собирались перекидывать рыбу, хватает нож, что всегда спрятан в трюме, и берется за разделку. Да как берется! Никогда, ни до, ни после, я ничего похожего не видывал. Два часа он работал — выхватывал рыбину, отсекал ей голову, надрезал, выдергивал хребет, и все одним взмахом ножа! И не спрашивай меня, приятель, как это у него получалось. Многие пытались потом повторить, да ни черта у них не выходило, более того, кое-кто себе палец оттяпал, к примеру Кларин Йоуи, да и не он один. Оули Йоу с такой скоростью работал, что, ей-богу, средний человек за это время только успел бы перекидать из трюма рыбу без разделки. Да, вот так-то. А хозяин все это время стоит на причале. Стоит, не шелохнется. Только смотрит, как из трюма одна за другой вылетают рыбины, распластанные, готовые для засолки. И вдруг все кончается, Оули Йоу выбирается из трюма, идет к хозяину, причем даже не запыхавшись, провалиться мне на этом месте, протягивает руку и говорит: «Гони тысячу сто». Хозяин только глянул на него, совершенно ошалело, отдал бумажник и пошел прочь. И поверь мне, приятель, никогда нашему Оули Йоу, пока он работал у Гейра, больше не приходилось просить денег, ни для себя, ни для своих друзей.