Оулицейский. И я ее не читал. Но от хороших, надежных людей знаю: это грязная клевета. Поэтому я подписал этот документ, поэтому я стараюсь, чтобы и другие могли сделать то же самое.

Гисли. Мы с тобой разные люди, милый Оулавюр.

Оулицейский. А жена? Ты, милая, подпишешь?

Гисли. Оулавюр, она же ненормальная. Оставь ее в покое. Тронутая, дальше некуда.

Оулицейский. Но читать-то она умеет.

Гисли. Конечно.

Оулицейский. Предполагается, что подпишутся все грамотные, нормальные они там или нет.

Гисли. Да, ума у вас палата. Спроси, однако, ее. Она человек свободный.

Оулицейский. Поставишь свое имя, милая? Здесь. Видишь? Здесь. Да, вот здесь.

Милая. Проклятое центральное отопление. Это все оно виновато.

Гисли. Не удивляйся, Оулавюр. Это ее свобода. Ей ее достаточно.

Оулицейский. Тогда у меня все. Печально, что такой добрый гражданин, как ты, Гисли Гвюдмюндссон, ушел в кусты в столь важном деле. Не ждал, откровенно говоря.

Гисли. И на старуху бывает проруха. Спасибо, что пришел. Нас с женой теперь редко кто навещает.

Оулицейский. Да, пока не забыл. В строительной комиссии лежит бумага насчет твоей мастерской. Общее мнение комиссии, что ее надо бы снести. У тебя есть возражения?

Гисли. Это входит в твою свободу, Оулавюр? Так сказать, шах объявляете? Но нет, не одолеть тебе меня, дорогой мой.

Оулицейский. Мне хотелось, Гисли, чтобы ты знал об этом.

Гисли. Мне разжевывать не надо, и так все понимаю. Мастерская стоит сегодня и будет стоять завтра.

Оулицейский. Когда большинство в строительной комиссии примет решение о ее сносе, она простоит недолго. В демократической стране решает большинство.

Гисли. У вас, Оулавюр, своя свобода, и держитесь себе за нее. Вам она подходит. А я буду сражаться с вами своей свободой. Она мне поможет. И не надейся понапрасну, знай, я не останусь без куска хлеба, если вы и снесете мою мастерскую. Конечно, снести ее не фокус. Но меня вы не сломали. Еще не сломали.

А в связи с тем, что мы так много с тобой толковали о свободе и ты ее здесь представляешь, мне хочется воспользоваться сейчас той свободой, которую дает закон о неприкосновенности жилища, и предложить тебе выйти отсюда. Погода прекрасная: безветрие, снежок. Прошу.

Запоздалые опасения подписавших.

Элла. Не надо нам было подписывать.

Оули. Надо. Поделом ему.

Элла. Но мы не знаем, что он сделал.

Оули. Знаем.

Элла. А что он сделал?

Оули. Он опорочил меня и тебя.

Элла. Что он написал?

Оули. Он… ну. Я точно не знаю что. Но опорочил.

Элла. Вот видишь. Не знаешь.

Оули. Знаю.

Элла. Ладно, тогда скажи.

Молчание.

Элла. Так что же?

Оули. Он… Ты считаешь, про него наврали?

Элла. Ну, что я говорила? Ничего ты не знаешь. Ничего. А велишь мне подписать.

Оули. Ничего я тебе не велел. Сама подписала.

Элла. Ты не сказал мне, что это такое.

Оули. Что же, по-твоему, надо подписывать то, о чем ничего не знаешь? Так, что ли?

Элла. Вот ты какой. Велишь мне подписать, а потом говоришь, надо, мол, знать, что подписываешь. Значит, по-твоему, нельзя полагаться на своего жениха? Так?

Молчание.

Элла. Вот ты какой.

Оули. Ты не знаешь, почему я подписал.

Элла. Ай-яй-яй. Бедненький женишок.

Оули. Знаешь, что сказал Хреггвидюр? Нет. Не знаешь, а сама, сама, сама…

Элла. Что сама? Ну, говори.

Оули. Хреггвидюр сказал, что будет сокращено число траулеров и рабочих в холодильнике.

Элла. Врет.

Оули. Хреггвидюр? Нет. Он в конторе у Сигюрдюра работает.

Элла. Так он и сказал?

Оули. Угу.

Элла. Ну и?

Молчание.

Элла. Он сказал, что ты и… я должны?..

Оули. Угу.

Элла. Поэтому ты и велел мне подписать?

Оули. Да.

Молчание.

Элла. Прости меня за то, что я сказала. Ладно?

Оули. Угу.

Молчание.

Оули. Правильно сделали, что подписали. Хреггвидюр сказал, что все подписывают. Сигюрдюр тоже.

Элла. Хватит об этом. Пойдем в кино или еще куда-нибудь.

Оули. И поделом ему. Зачем порочил нас?

Элла. Пошли в кино, хорошо?

Оули. Не имел права.

Элла. Конечно. Пошли!

И продолжается сбор подписей под твердым руководством Преподобия — доброго пастыря, знающего свою паству, сеятеля, отличающего добрую землю от мест каменистых, хозяина, видящего плевелы между пшеницею и с корнем их вырывающего.

Не зря ест работник свой хлеб, ибо результаты налицо.

На почте, в витринах магазинов и на телефонных столбах можно прочесть цифры, сообщающие об участии горожан в кампании по сбору подписей в защиту свободы. 99,3 % — прописью девяносто девять и три десятых процента — грамотных жителей Города добровольно заявили о своей готовности ничего не пожалеть во имя свободы.

— Устал, милый? — Жена Сигюрдюра Сигюрдарсона стоит в дверях его домашнего кабинета.

Сигюрдюр не отвечает. Он лежит на диване, одна рука у него под головой, другая вытянута, ладонь покоится на животе. Он в костюме и ботинках. Лицо бледное, веки опущены, вокруг глаз морщинки.

— Устал, милый? — повторяет она, разглядывая мужа, потому что за все время их супружества он никогда не ложился средь бела дня.

Внезапно Сигюрдюр вскакивает и направляется к дверям. Жена делает шаг в сторону, пропуская его.

— Ты что-то сказала? — спрашивает он.

— Я спрашивала, устал ли ты, милый.

— Разве со мной такое бывает? — задает он встречный вопрос, проворно надевает пальто и уже в дверях отвечает: — Я думал. Думал.

22 декабря. В большом зале Дома собраний идет митинг. Зал полон до отказа — заняты многие сотни сидячих мест, масса народу стоит. Председательствует Преподобие.

Выступило множество ораторов. Все единодушно осудили книгу, которая ославила, оклеветала и оболгала жителей Города. Некоторые предложили отрядить к автору между рождеством и Новым годом делегацию, которая бы без обиняков передала, что лучше ему не приезжать в Город. По мнению других, следовало позволить негодяю прибыть на место — пусть потратится на дорогу да помучается в пути, а затем, когда доберется до Города, отправить его вместе с семейкой обратно. Выдвигались и иные предложения: разрешить автору беспрепятственно поселиться в Городе, но ни один житель не должен разговаривать ни с ним, ни с членами его семьи и не оказывать им никакой помощи.

Различные предложения вызвали жаркие дебаты, хотя накал страстей не вышел за разумные рамки. С жаром выступали ораторы, подбадриваемые слушателями, способными оценить по достоинству богатство высказываемых идей.

Наконец, как и на других собраниях в Городе, слово попросил председатель магистрата. Сразу же в зале воцарилась мертвая тишина.

Он поднялся на сцену, обхватил кафедру руками, выставил вперед одну ногу и, то и дело встряхивая головой, начал речь. Речь была длинная и яркая.

Рассказав, почему была предпринята кампания по сбору подписей, как она готовилась и проводилась, он обратился к присутствующим со следующими словами:

— Едва ли кто испытывает сегодня более глубокое чувство благодарности, нежели я. Ведь в книжке, о которой идет речь, я упоминаюсь чаще, чем кто-либо из нашего Города, и ославлен больше. И я преисполнен благодарности, видя, сколь все единодушны и солидарны в желании пресечь поток клеветы, который вылит на наш Город, на нас, на вас и меня. Не менее рад я и тому, сколь многие из вас готовы пожертвовать всем ради свободы, этой основы основ демократических государств. Все, да, все, готовы отдать всё ради нее. Я говорю «все», хотя знаю, что кое-кто ушел в кусты. Но этого следовало ожидать. Радость моя велика еще и потому, что обнаружилось, как мало в нашем прекрасном Городе апостолов неволи. Не знаю, известно ли вам, сколь велико число подписавших обращение: девяносто девять и три десятых процента. Цифра колоссальная. Никогда еще с благословенного часа основания нашей республики ни по одному делу не образовывалось такое огромное большинство. Эта колоссальная цифра означает, что лишь семеро, повторяю, лишь семеро из каждой тысячи грамотных жителей Города не поставили свое имя под документом, призванным защитить свободу — свободу личности жить своею жизнью в мире, свободу следовать высшей путеводной звезде — истине. (Аплодисменты.)