Нелепая идея!

Мне казалось, ты сама понимаешь бессмысленность, несуразность этих слов. И все же продолжала говорить. Говорила и говорила, чтобы успокоить это удивительное чувство — совесть. Я это ощутил и…»

— Пьетюр! Хочешь чаю и гренков?

— Безусловно.

— Тогда приходи.

— Сейчас.

— Приходи, пока гренки не остыли.

— Ага.

«…я увидел это сквозь дождь. Это светилось в твоих синих, глубоких глазах. Это светилось на твоем лице, на этом волевом загорелом лице, которое порой бывает непреклонным, но чаще мечтательным, а иногда бессильным.

И я сказал тебе: Это дождь, нужный природе. Пройдет время…»

— Ты идешь или нет?

— Иду. Сейчас.

Пьетюр Каурасон оставил пишущую машинку и пошел на кухню к жене. Она, прихлебывая чай, рассеянно грызла гренок.

— Как пишется?

— Трудно сказать. Брошу, наверное.

— Что ты делал?

— Сам не знаю. Возможно… из этого что-нибудь другое получится.

Он молча сел, задумчиво намазал маслом остывший гренок.

— Я думала об этом и, пожалуй, буду рада, если оно тебе достанется.

— Что достанется? — спросил Пьетюр и налил чашку чая.

— Место.

— Ты о месте библиотекаря?

— Ага.

— Почему?

— Ну, — Вальгердюр помешала в своей чашке, — меня всегда, несмотря ни на что, тянуло в родной город. Так, в глубине души. Я только не хотела признаваться в этом. Кто знает, быть может, мне там еще предстоит кое-что довести до конца.

— По-твоему, стоит подать заявление?

— Если хочешь.

— Хочу.

— Тогда подавай.

— А если я получу это место?

— Я поеду с тобой.

— Ты замечательная женщина, — высказался Пьетюр Каурасон, встал, перегнулся через стол, поцеловал жену в масленый рот, опрокинув при этом термос, стоявший на середине стола.

— Увалень, — шутливо упрекнула жена. — Явно хотел меня ошпарить.

Он сел и принялся за гренки. Некоторое время супруги молча жевали. Потом он попросил:

— Расскажи-ка об этом Сигюрдюре Страусе или как его там. Он что, как бы единовластный правитель в Городе?

— Он держит в руках все, что хочет держать в руках, — быстро ответила она. — Он делает то, чего желает, а желает он только собственной выгоды! — Она помолчала, затем заговорила, уже не так лапидарно: — Власть свою он строит на потрясающей доброте, которую всячески проявляет, демонстрирует и рекламирует. Похоже, он поставил себе целью присутствовать на каждом собрании или заседании, которое проводится в Городе или в окрестностях, и мне думается, он состоит во всех обществах, какие только есть в Городе и в округе, если не как активный участник, то как почетный член, либо помогает взносами. Не было крещения, конфирмации, обручения или похорон, куда бы он не явился собственной персоной либо не прислал телеграмму на красивом бланке, открытку или анонимное денежное пожертвование. Разумеется, он был и в церковном хоре и пел громче всех. Но если ты спросишь меня, как мне хочется его назвать, я отвечу: прожженным мерзавцем и сукиным сыном.

— Однако, фру Вальгердюр Йоунсдоухтир. Выдала ты ему по первое число. И вот в лапы к этому чудовищу ты собираешься отправиться вместе со мною и говоришь, что тебя уже потянуло туда. Не сгустила ли ты краски? — Пьетюр улыбнулся жене.

Та попыталась улыбнуться в ответ, покрутила чашку, но не ответила.

— Что́, ты сказала, тебе предстоит там довести до конца? — спросил он, помолчав.

— Довести до конца? — переспросила она. — Я так сказала? Как-то само получилось.

Новая пауза. Пьетюр задумчиво посмотрел на жену и быстро спросил:

— Это связано со смертью твоих родителей?

— Что? — спокойно спросила она.

— То, что ты собираешься довести до конца?

— Как ты знаешь, они погибли при пожаре, — уклончиво ответила она тихим голосом. — Это единственное, что я могу сказать с определенностью.

Ее темно-зеленые глаза всматриваются в голубые глаза мужа. Взгляд светлеет. С лукавой улыбкой она уже громко спрашивает:

— Что новенького на почте?

Темнота — это не только черный или серый цвет. У темноты есть плотность, и плотность эта меняется от места к месту. Так, темнота за окнами дома Пьетюра и Вальгердюр совсем не такая густая, как в Городе. Там она плотная, несмотря на ветер и холод, она проникает повсюду.

В темноте отдыхают чайки. А когда холодно, то отдыхают и кошки. В такой темноте могут наглеть крысы.

Они и наглеют.

Они снуют между мусорными баками — поодиночке, по две, а то и целыми стаями. Они жирные и лоснящиеся, потому что им живется хорошо.

Заседание клуба «Ротари» закончилось.

В дверях Дома собраний стоит Сигюрдюр Сигюрдарсон и, заливаясь слезами, жалуется Преподобию на людскую злобу. Но Преподобию весело, у него нет желания слушать иеремиады, он пользуется случаем улизнуть от своего лидера и мирского начальника, когда тот в безутешном горе обнимает его своими медвежьими лапами, так что у пастыря перехватывает дыхание. А когда Сигюрдюр Сигюрдарсон превозмогает скорбь, то обнаруживает, что остался один. Один-одинешенек. Это новое доказательство человеческой неблагодарности наваливается на него столь тяжким грузом, что, не в силах совладать с ним, он садится на порог Дома собраний, закрывает лицо руками и заливается слезами так, как еще не плакал в этот вечер поучительных бесед и развлечений.

Но хотя председатель Рыбопромысловой компании, равно как директор школы и библиотекарь, вдребезги пьян, председатель магистрата, превозмогши тоску, садится в свой «ситро» и при умелой поддержке заместителя депутата альтинга едет домой.

Хотя уже ночь, Сигюрдюр Сигюрдарсон не поднимается к себе на второй этаж, чтобы лечь спать. Он входит в первый этаж, но отнюдь не затем, чтобы выполнить свои обязанности перед книголюбами Города.

Он стучится в дверь девицы Бьяднхейдюр.

Проходит немало времени, пока круглое, красное, заспанное лицо девицы появляется в приоткрывшейся двери. Увидев, кто пришел, она отворяет дверь шире, и Сигюрдюр Сигюрдарсон входит в комнату. Мелькнув светлой ночной сорочкой, девица прыгает в постель и накрывается периной, а председатель магистрата садится на край кровати.

— Наверху свет горит, — сообщает он и икает.

— Ага. На столе лежит носовой платок. Возьми и вытри лицо.

— Зачем? — Язык у него заплетается. — Вытирать лицо? Почему я должен вытирать лицо? Что я, по-твоему, пришел к тебе лицо вытирать? О нет, Сигюрдюр Сигюрдарсон не таков. Не за этим он пришел.

— У тебя сопля на щеке, — равнодушно констатирует девица.

— Сопля! На мне сопля! — восклицает председатель магистрата и подносит к щеке толстую ладонь. — Сволочи, высморкались мне в лицо. Вот она, благодарность. Все делаю для них, всем ради них жертвую, а они в меня сморкаются. В их глазах я всего лишь носовой платок.

Плечи председателя начинают трястись. Длинная шея безвольно наклоняется, голова падает на грудь. Он плачет.

— Хватит скулить! — приказывает девица и вылезает из постели. — Все ты придумал. Это, ясное дело, твоя собственная сопля. Сейчас вытру тебе лицо.

Девица берет платок, бежит в ванную, смачивает его и тут же возвращается. Моет председателю лицо, затем прикладывает мокрый платок ему ко лбу, садится рядом на край кровати и принимается утешать. Постепенно он успокаивается, прижимается головой к ее груди. Долго сидит в этой позе.

— А сейчас займемся любовью, — вдруг произносит он, обвивая рукой тучное тело девицы.

— Сигюрдюр, милый, не сейчас. — Она пытается высвободиться из его медвежьих объятий.

— Почему не сейчас? — спрашивает он и валит ее на постель.

— Ты пьян, — отвечает она.

— Вино и женщины, вино и женщины — всегда вместе, — часто дыша, говорит председатель.

— Не у всех. — Девица натягивает подол рубашки на колени.

— Зато у меня, — отвечает председатель и ложится рядом. — Смотри-ка, — продолжает он, — по-твоему, он не справится?