- А я разве не княгиня? Заведёшь вторую женщину – и я себе найду кого-нибудь.

- Убью тогда вас обоих! Слышишь? Убью тебя, если ты другому отдашься! Не пощажу за измену!

- А сам мне изменять размечтался? Или я тоже тебя убить должна?

- Да неужто ты поверила, что способна хоть одна другая сравниться с тобой? Занять твоё место? Ты – единственная моя, и никакой другой мне не надо, - притянув к себе Киликию, Святослав жарко поцеловал её в губы. Злость разожгла кровь, разогнала её по венам, и возбуждение захлестнуло с головой. Ему стало не до выяснений, он ведь действительно скучал по жене до дрожи, до боли, до с ума сводящей тоски. Подхватив её на руки, Святослав положил Лику на кровать и стянул спешно рубаху через голову. Опять принялся целовать любимые губы, пока Киликия, придержав его, не произнесла тихо:

- У нас будет ещё один ребёнок, Свят. Как могу я думать о ком-то другом, кроме тебя?

Посмотрев друг другу в глаза, они больше ничего не стали говорить и слились в объятиях.

После ужина супруги вновь лежали в постели, и Святослав, передумав все варианты отговорок и оправданий, всё-таки собрался с силами и отважился, произнеся правду, как она есть:

- Мне нужно будет уехать в Тмутаракань.

Киликия повернула к нему лицо, и от взмаха её чёрных ресниц у него потянуло в груди – как же она красива и лучезарна, как благородна и умна!

- Когда?

- До морозов надо бы добраться дотуда.

Княгиня приподнялась, опершись на локоть:

- Но, значит, ты с нами едва месяц проведёшь?

- Да.

- А обратно… - Лика прекрасно знала, как ходят суда и как проходить путь по Днепру. – Только весной?! – округлились её лазурные очи.

- Да, - снова скупо подтвердил Святослав.

- Но нельзя ли тогда поездку до весны и отложить?

- Изяслав хочет, чтобы я там побывал. Он обиделся на меня за некоторые слова… Я не поддержал его в походе на чудь. Видимо не хочет, чтобы я снова пытался ему указывать, что делать, когда вернётся в Киев из Новгорода.

- Но почему ты должен ехать, если это его блажь? Останься.

- Если я его слушаться не буду, то кто будет, ласточка моя? Я второй за ним, второй по старшинству. Моё неповиновение – это пример для младших. Нам не нужно новых усобиц, Лика. Чем покорнее буду я, тем более мирно будет на Руси. Пускай во Всеволоде я уверен, но вот Вяча… я заезжал к нему в Смоленск, не нравится мне, как он там от рук отбился. Жену расстраивает, до ребёнка дела ему нет, не говоря уже о княжестве… У Игоря голова на плечах есть, но кто знает, не надоумит ли кто его там, на Волыни? Вдали от нас, братьев. О Ростиславе и говорить нечего, Вышата там разжёг пламя мятежа, только и смотри, чтоб не превратилось это в греческий огонь, который пожжёт наши земли.

- Так и тем более ты нужен здесь! Что делать тебе в Тмутаракани?

- Это окраина наша, выход к морю. Там тоже нужен глаз да глаз.

- Но почему ехать должен обязательно ты? Всюду ты! Вас пятеро, в конце концов!

- Тмутаракань я себе взял, по праву Черниговского князя. Стрый Мстислав владел всем этим. А коли взялся, мне и отвечать за всё.

- Как я без тебя проживу целую зиму? Эти недели были самой долгой разлукой с тех пор, как ты назвал меня своею. А ты хочешь заставить меня мучиться ещё больше?

- Да разве же сам я оставляю тебя с лёгким сердцем? Обо мне ты не переживай. Себя береги, - он положил ладонь на её живот, - вас обоих береги. А я Глеба хочу с собой захватить, пускай привыкает к княжьей доле, учится…

- Да ты что?! Ему всего восемь вёсен!

- Пора выходить из детства и из-под материнского подола. У тебя хлопот и без него наберётся, а вернусь – ты уже с пятым сыном будешь.

- Дай Бог, - улыбнулась Киликия, пытаясь заранее примириться с разлукой. Никогда ещё грядущая зима не казалась ей такой безнадёжно холодной и недружелюбной.

Примечания:

[1] Родина цитрусовых – Азия, первая разновидность, попавшая в Европу, был цитрон, а об апельсинах, лимонах и мандаринах не имели представления вплоть до XII века, когда первые лимоны стали попадать в арабские страны. На Русь лимон и апельсин впервые попали не раньше XVII века

[2] На Руси византийцев называли греками, сами же византийцы называли себя ромеями, считая себя наследниками Римской империи – римлянами. Ромеями (румеями) их так же называли соседи восточнее от Византии: персы, арабы и др. Греки же – латинское название, так называли их в Европе, которая считала как раз себя истинной наследницей Рима. Из этого можно сделать вывод, что на Древней Руси было весьма значительное и недооценённое исторически влияние со стороны Европы, раз несмотря на прямые связи, дипломатические и экономические отношения, принятие христианства и культуры от Византии, на Руси всё равно приняли латинское название, а не византийское

[3] Уд – то же самое, что «член», но вообще имело и общее значение любого конца тела: рук или ног

Как ни тяжело было Святославу покидать жену и семью, а необходимость тянула в путь. Но на этот раз он брал с собой первенца, Глеба, и это было хоть какое-то утешение. Киликия теперь отпускала с вдвойне тяжёлым сердцем, ведь так надолго ни от кого из своих детей она ещё не отлучалась! Княгиня не спорила, зная, что сын растёт и не вырастет настоящим мужчиной, если держать его при себе и беречь от всего. Доверяя мужу, она благословила их и могла лишь ждать возвращения.

Погрузившись с дружиной на струги, они сплавились по Десне к Днепру, и по нему достигли Киева. У пристани творилось светопреставление – гурьба народу, торговцев и покупателей, заморских купцов и воинов, церковников и ремесленников толпилось у готовившихся к отплытию суден. Направляющиеся в Византию были последними до весны, и на зиму киевские порт и торг значительно поутихнут. Святослав, проходясь меж галдящих отоваривающихся и сбывающих свои товары, приглядел красивые паволоки[1], приобрёл две сажени, купил резную шкатулку, украшенную рыбьими зубами[2], пряностей восточных, заплатил местным продавцам, чтоб отвезли в Чернигов к княгине. По сходням на греческие корабли вели связанную полонённую чудь и других рабов – свидетельство состоявшегося удачного похода. Они станут слугами ромейских аристократов, превратятся в евнухов или наложниц, и никогда уже не вернутся обратно.

Поднявшись в детинец, князь отправил Глеба с Перенегом отдохнуть с дороги, а сам пошёл к старшему брату, но не застал того в хоромах. За столом, взвешивая дирхемы[3], сидел Ефрем. Казначей, увидев кто явился, поднялся и поклонился в пояс.

- Где Изяслав? – отмёл долгие приветствия Святослав. Он от проезжих купцов ещё в Чернигове получил весть, что каган вернулся из Новгорода, так что должен был быть тут.

- Изяслав Ярославич ушёл к Копыреву концу, там медведя дрессированного показывают и плясуны какие-то свои забавы.

- Вот как… А великая княгиня где?

- В церкви, должно быть, служба же идёт.

Святослав кивнул и отправился в храм. К развлечениям брата присоединяться желания не было, да и гадать нечего – наверняка где-то там, с ним, боярин Коснячко, его дочь, и другие люди, смущавшие представление Святослава о том, кто должен окружать кагана, с кем он должен советоваться.

Поднявшись на хоры, он нашёл Гертруду, окружённую своими нарочитыми. Была среди них и тщеславная красавица Красмира, хотя и мечтавшая сама заделаться княгиней, и понимающая, что женатый князь её таковою уже не сделает, а всё же влюбленная глубоко в черниговского Ярославича. Девицы и их матери поклонились появившемуся князю, а повернувшейся к нему Гертруде он поклонился сам.

- Приветствую тебя, сестра.

- Святослав! – она устало улыбнулась. Не потому, что была уставшей, а потому, что лицо её – лицо забытой и нелюбимой жены – носило на себе отпечаток этой скорбно-разочарованной участи. Чем дольше она была супругой Изяслава, тем сильнее делалась набожной, меланхоличной и смиренной, что совсем её не красило, а потому ухудшало отношение к ней кагана. Но, сестра короля Польши, Олисава оставалась фигурой почтенной, важной. – С прибытием.