Ушедши с княжеского двора, Святослав остановился на вершине берега, с которого открывался вид на озеро, широкого, так что земли по ту сторону не видать. Привиделся князю горизонт другой воды, синего моря, ещё более огромного, из-за которого он добыл себе жену. Славные были времена! Отец жив, братья все в здравии и молоды, впереди – поход, о котором ещё никто не знал, что не принесёт он им победы. Освежающий ветер, наполненный влагой, наполнил его подзабытыми ощущениями, былой неугомонностью, тягой к геройству, сумасбродству, когда головы своей и живота не было жалко, только бы сыскать почестей. Нонче так не поведёшь себя – ответственно стало, за Киликию, за детишек, за Русь.

Опустив голову, князь посмотрел на женщин у Пижермы[1], шумно занимавшихся стиркой, галдящих, перекрикивающихся. Малые дети, приведённые с собой, создавали ещё больше возни и многоголосья. Святослав думал о своих, ощутив тоску по семье. Но дел никто не отменял, и он продолжил путь, сопровождаемый только Перенегом. На дороге им встретился епископ – ещё довольно молодой мужчина, которого Святослав не знал, но по одежде и увесистому железному, без самоцветов, кресту на груди понимал, кто перед ним. С поклоном он приветствовал церковника:

- Владыка!

Тот остановился и, благословив крестным знаменем, оглядел встречного.

- Издалека, странник?

- Вестимо! Из самого Киева. Святослав Ярославич я.

- Князь! – обрадованно распахнул тот руки. – Я – отец Леонтий[2]. Знавал твоего батюшку, царствие ему Небесное! Ведь в Киеве я и был рукоположен. Как отец Антоний[3]? Жив ли?

- Жив, отче, жив!

- Благостно! С какою целью Божий промысел тебя привёл сюда?

- Братанича навестить приехал. Ну и так… посмотреть всё, - Святослав, словно в подтверждение, опять воззрился в даль над озером Неро. – Как поживаете здесь? Всё ли спокойно?

- Ох, да какой там!

- А что такое, отче? – обеспокоился князь.

- Волхвы да поганцы одолевают! – вздохнул горько епископ, сокрушаясь своим проблемам, а Святослав, наоборот, расслабился. Расширение паствы его не так волновало, как военная опасность. Впрочем, язычники тоже умели бунтовать, особенно когда их подстрекали жрецы. – Вот, иду к Авраамию[4], в Чудской конец. На днях измазали ему порог помётом! Не нравится им, что на месте их идолов храм Божий стоит! Безбожники! Лихие люди, тёмные! Со взрослыми-то говорить без пользы, - Леонтий потряс мешком, который нёс, - так я запасаюсь пряничками, пирогами ягодными, и малым проповедую, невинным душам. Они пока вкусное едят, вроде бы и Слово Божье слушают. И плотская, и духовная пища! А там и примут, глядишь, Бога истинного, святую Троицу, Иисуса и Богородицу!

- Хорошо ты, владыка, придумал, - улыбнулся Святослав, - значит, кроме еретиков проблем нет?

- В остальном, князь, жаловаться не на что! Всего хватает. Край красивый. Жаль, не христианский покамест.

- Ну, всё будет, отче, всё будет… А скажи мне, Шимон Офрикович[5] здесь, по-прежнему?

- Здесь, куда ж он со своими безбожниками денется!

- Что, и у него безбожники?

- А кто ж они ещё? Какими прибыли из-за Варяжского моря – такие и остались!

- Где я могу найти его?

- Дело нехитрое, - епископ указал дальше по дороге, идущей вдоль Пижермы, - иди, за кузнецами как повалушу увидишь – там где-то и он!

- Благодарю, отче, - простившись с Леонтием, Святослав пошагал в заданном направлении. Пришлось дойти до конца города, мимо тех самых кузен, где стучали тяжёлые молоты и жаром пыхало от печей, чтобы увидеть сторожевую башню, выходящую на сторону чудских лесов. Вокруг неё протянулись дома варяжских воинов, обосновавшихся тут уж два десятка лет как, но живших своим укладом, подражая скорее местному народу, чем прибывающим из русских княжеств. Спросив о Шимоне, Ярославич получил подробные объяснения, и двинулся к тренировочной площадке, где упражнялись дружинники.

Хакон Эйрикссон, проигравший вместе с Ярославом тридцать лет назад в битве при Листвене, вернулся к себе и выгнал сыновей умершего брата вон, чтоб не претендовали на власть. Эти племянники, Шимон и Фрианд, приплыли в Новгород со своими людьми, служить кагану. Ко двору Ярослава стекались изгнанники со всех сторон, все находили у него укрытие, место, службу, занятие, плату. Вот и Шимону нашлось дело – быть воеводой в Ростове, охранять его со своими тремя тысячами варягов. Не было тогда князя здесь своего, и на управление требовался надёжный человек, каковым изгнанник и оказался. Хакон уж давно скончался, не оставив наследников, так что теперь королём Норвегии был муж их сестры Елизаветы, Харольд, а Шимон и по сию пору верно нёс службу на краю христианского мира.

Издалека было ясно, кто из стоявших мужчин воевода, да и Святослав ещё припоминал внешность давно уехавшего сюда воина. Постарел он значительно, но оставался крепок и по-варяжски суров низкими бровями, упрямым лбом, открытым забранными назад волосами, седеющей бородой.

- Шимон Офрикович! – приветствовал его князь, кланяясь. Видя на лице замешательство и попытки опознать стоявшего напротив, черниговский князь помог: - Святослав Ярославич пред тобой. Помнишь ли меня?

- Сын великого конунга? Врать не стану – не помню! Барн[6] ты был, когда я покидал Киев.

- Рад видеть тебя в здравии! Как твоё житие?

- Справно, вполне справно! Живём, потихоньку, только скучно уж больно нам бывает, - повёл он рукой в сторону воинов, - тихо тут. Чудь гонять стыдно! Они и сверд[7] в руках держать не умеют, да и не лезут на нас… Епископ досаждает более всего! Вон, сына моего соблазнил крестом своим, - кивнул он на молодого гридя, - да, Георгий[8]? – Юноша опустил глаза, ничего не ответив отцу и не вмешиваясь в разговор. – Покрестился зачем-то! Нет, я против ничего не имею, каждому своё. Традиции тако же чту, недаром в Киеве всё привезённое из Норега[9] отдал храмам вашим. Однако ж навязчивость не люблю, Ярославич, понимаешь? Фёрштоу[10]?

- Понимаю, - улыбнулся Святослав, - мир меняется, давно стало ясно, что деревяные идолы ничего не значат, сыновья наши разумеют это и идут к правде.

- Правде! У каждого своя она, саннхет[11],- приобняв по-отечески князя за плечо, Шимон как бы пошёл прогуливаться с ним, отводя в сторону, - нельзя молодым позволять думать, что они умнее, Ярославич! С губами в материнском молоке о правде не рассуждают, а только повторять могут за кем-то. А ничего хорошего нет, когда повторяют не за родителем, а невесть за кем. С каким умыслом этот кто-то барнов наших учит? Зачем? Неизвестно! – они отошли достаточно, чтобы их никто не слышал, и Шимон остановился, посмотрев на Святослава. – Ну, молви! Не просто так ты приехал сюда и разыскал меня. Какое дело?

- Прозорлив ты, Шимон Офрикович.

- Не вчера родился! Когда Ростислав прибыл со своими людьми, ясно было, что кто-то и из Киева должен приехать. Не приехали – за дураков бы я вас посчитал!

- Благодарю за честность, - приложил ладонь к груди Святослав, - ты, может, думаешь, что мы поступили с Ростиславом как Хакон с тобой некогда…

- Я старый воевода, князь! Думать о таком мне не за чем. Правитель всякий себя страхует и делает должное, поэтому мне самому власть претит, а служить я предпочитаю по совести. Но ежели не изгнали вы Ростислава совсем, то какие думы думаете?

- Он наш братанич, Шимон, нет у нас в сердце зла и помыслы наши чисты.

- А что ж с Новгорода согнали?

- А ты как думаешь?

Воеводе не пришлось гадать долго. Прищурив один глаз, хмыкнув, он изрёк:

- Вышата?

Святослав склонил голову перед его умудрённостью. Спросил:

- Как тебе дядьки Ростиславовы?

Шимон крякнул, отмахнувшись, отвёл лицо и сплюнул:

- Приехали с хозяйскими замашками! Не сошлись мы с ними характерами, Ярославич. Вышата важно нос задрал, назвался главным воеводой, а я ему – куда прёшь? Выискался хёвдинг! Я – тысяцкий[12] великого конунга! Так он хотел под своё управление забрать моих ребятушек! Для него я их обучал разве? Ещё чего! Пусть сам себе рать лепит! До драки на волосок не дошло, Леонтий нас кое-как унял. На то он и поп, но я бы Вышате поломал нос, ух как поломал!