- Э-э ... Мнээээ ... - только и мог протянуть Митя.

Лихорадочно соображая, что ответить, он вслед за отцом вошел в дом, после промозглого октябрьского ветра погружаясь в тепло, и запахи позднего обеда.

- Аркадий, неужели правда? - тетушка, с неприлично растрепавшейся прической, выскочила навстречу и замерла, буравя взглядом отца. На Митю она старательно не смотрела.

На лестнице второго этажа стоял Ингвар. Половиной пролета ниже сквозь балясины перил подглядывала Ниночка, а под лестницей, затаив дыхание, чтоб не прогнали, засела Леська.

- Что тебя так взволновало, Людмила? - отец отдал трость и шляпу возникшей, точно бесплотный дух, Маняше.

- Что Дмитрий ... связался с каким-то... разбойниками ... бунтовщиками ... и его ... арестовали?

- Как видишь, вот он, Дмитрий, жив, здоров и на свободе, - отец кивнул на Митю. - Что у нас на обед? - отец направился было в сторону столовой, но тетушка отчаянно метнулась ему наперерез:

- То есть, ничего подобного не было? Ее превосходительство и госпожа Лаппо-Данилевская, хочешь сказать, они ... солгали?

- Здесь была Лаппо-Данилевская? - насторожился отец.

- Да! Я велела подать чай, Ниночка читала им стишок, они даже аплодировали, я была так счастлива ... А потом они сказали, что приехали меня поддержать ... И удивились, что я не знаю… И сказали... Что он! - она вдруг крутанулась на каблуках и устремила на Митю обвиняющий перст. - Состоит в организации! Злоумышляющей против власти! И императора! Что полицмейстер его разоблачил! И что никто не поверит, будто ты не знал о его художествах! Тебя тоже могут арестовать! - пронзительно завопила она, обеими руками хватаясь за брата, будто тут уже стояли жандармы, готовые тащить его в крепость.

- Людмила, успокойся! - почти испуганно отдирая от себя пальцы сестры, зачастил отец. - Я уже все уладил!

- Как? Как ты это уладил?

- Выгнал полицмейстера, и все дела!

- Как... выгнал? - тетушка замерла, смешно растопырив руки и выпучив глаза.

- Как обычно начальник гонит зарвавшегося подчиненного.

- Что же ты наделал! - страшным шепотом выдохнула Людмила Валерьяновна. Руки ее повисли вдоль тела, и она медленно опустилась прямиком на ступеньку лестницы. - Мне же дамы все про него рассказали! У него же везде – волосатая лапа! Он с влиятельными людьми связан, оказывает им услуги, они его ценят, и с ним сам губернатор предпочитает не ссориться! А ты его выгнал? Аркадий, это конец! Он поедет в Петербург, ты потеряешь всё, к чему шел долгие годы, и мы ... Ниночка... дом в Ярославле продали... - она уставилась на Митю дышащим ненавистью взглядом. - Все из-за этого мальчишки!

- Сестра, немедленно прекрати истерику! И оставь, наконец, моего сына в покое!

- Твоего сына? - она истерически расхохоталась. - Вся губерния знает, что он тебе не сын! Пусть эти Кровные приезжают и забирают, наконец, своего пащенка, которого они тебе подсунули! Одни беды от него!

Тишина. Душная, как пуховая перина, и тяжелая, как могильная плита, опустилась сверху. Митя уставился перед собой. Не на тетушку. Не на отца. Самое страшное, что могло быть в жизни, оказывается, не гоняющаяся за ним смерть. И не отсутствие приличного гардероба. А увидеть выражение отцовского лица сейчас. Увидеть и прочесть, что отца у него больше нет. То есть, отец есть, но ... нет.

- Прошу прощения, - голосом, гулким и холодным, как дыхание свежей могилы, сказал Митя. - Я пойду к себе в комнату. Обедать не буду. Не голоден, - и чеканным шагом - ступенька -ступенька-ступенька... так легче идти ровно, не шатаясь, если ставить ногу на каждую ступеньку и еще немного вдавливать, будто та могла убежать, он двинулся вверх по лестнице. Прошел мимо Ингвара – за плечом мелькнула бледная, растерянная физиономия германца. Кажется, тот дернулся вслед, но Мите до него дела не было. Главное, не сбиться с шага, не заорать, не устроить безобразную истерику в стиле тетушки. Дойти. Дотянуть до комнаты. И захлопнуть за собой дверь.

Он шагнул в поджидающую его внутри темноту.

На горло Мите легла узкая девичья ладонь, острые, как ножи, когти впились в кожу и обдавая мертвенным холодом, в ухо шепнули:

- Когда ты уже сдохнешь, наконец?

Посеребренный нож скользнул из рукава в ладонь раньше, чем эти слова прозвучали. Митя крутанул его между пальцами и ударил назад. Тьма сзади шевельнулась, нож пырнул пустоту, а кончики когтей глубже вошли в шею. Митя почувствовал, как течет кровь.

- А-ах! - сладострастно выдохнули у него над ухом и длинный тонкий язык скользнул по коже, слизывая кровь.

Ощущения были чудовищными! Края языка оказались острыми, как двухсторонний клинок, и горячими, как раскаленное железо. Рвущийся из груди крик удалось задавить отчаянным усилием, Митю выгнуло в спине, затылок долбанулся о закрытую дверь - будто сзади никто и не стоял! Но хватка на горле не ослабевала.

- Думаешь, если ты упокоил и убил, теперь можешь делать, что хочешь? - прошипел голос и новое прикосновение языка к шее вызвал новый всплеск боли. - Брать - и не платить?

- Арххх! - Митя захрипел, судорожно дергаясь в сомкнувшейся на горле хватке.

- Чшшшто? - яд в голосе, казалось, был материальным - он разъедал кожу. - Сказать что-то хочешь? Ну, говори ...

Хватка на горле разжалась, а чудовищный удар в спину швырнул его через всю комнату. Митя с размаху рухнул на кровать, так что та протяжно заскрипела. Перекатился, путаясь в перине, заскреб руками и ногами, отчаянно пытаясь освободиться от обмотавшегося вокруг одеяла, и свалился, всем телом грянувшись об пол.

Растопырившаяся, точно огромный паук, мара замерла напротив. Ее бледное лицо слабо светилось в темноте, глаза казались темными горячими ямами - так угли горят под слоем золы. Из-под подрагивающих от едва слышного рычания кровавых губ выглядывали желтые клыки - гибкий, не по-людски длинный, алый язык смачно прошелся по одному, по второму и припадая грудью к полу, мара медленно поползла к нему - ее свисающие рыжие патлы скребли по доскам, как скребет волочащийся за крысой голый хвост.

- Я ничего не брал!

Даже раздирающая горло боль вдруг отступила - Митя рывком взвился на ноги, отступил, едва не рухнув снова на кровать, и выставил перед собой нож.

- Да чшшшто ты говоришшшшь! - прошипела мара, подкрадываясь все ближе. Хребет ее нечеловечески изгибался, то прогибаясь до самого пола, то выламываясь чудовищным горбом, сложенные за спиной крылья судорожно топорщились. – А мертвеца кто ссссегодня поднял? Вот так просто взял - и потревожил смертный покой. Не ради спасения, не ради защиты, а для чего?

- Он был мне нужен! - прохрипел Митя, сам понимая, что звучит жалко.

- Какая незамутненная наглость! - кровавые губы рыжей мары растянулись в издевательской ухмылке, обнажая клыки до самых десен. - Нужен, надо же! Зачем?

Мите до спазма в горле хотелось придумать какую-нибудь красивую, значимую причину. Или хотя бы просто рявкнуть: «Не твое дело!» Но в глубине черных провалов, заменяющих маре глаза, явственно и несомненно мерцала насмешка, и он решил не унижаться.

- Ради денег! - зло отрезал он.

- Ах, ради деееенег! - мара вдруг замерла и медленно отклонилась назад, усаживаясь на пятки. Выпростала ногу, полностью утратившую человеческие очертания и ставшую похоже на лапу насекомого, и озадаченно почесала затылок.

- Ну, это же все меняет!

- Правда? - Митя растерялся.

- Нет! - рявкнула она, разевая пышущую темным жаром пасть. Одним слитным движением изогнулась в хребте, оттолкнулась от пола и вдруг враз оказалась рядом. Ее глаза-ямины, черные и непроницаемые, как смертная тьма, распахнулись - в глубине их медленно и страшно разгорались огни. – Лавры господина Бабайко покоя не дают?

Митя даже пятиться перестал, настолько оскорбительно это прозвучало. Есть все же разница: грязный жадный лавочник и он! Даже нежити это должно быть очевидно!