Когда Фухито взял в руки кусунгобу, время и окружающий мир для Такеши перестали существовать. Не моргая и не отводя взгляда, он следил за тем, как его друг погружает кинжал в плоть и делает первый горизонтальный разрез — от левого бока к правому.

Сознание еще не покинуло Фухито, несмотря на боль и потерю крови; он еще мыслил вполне ясно и помнил, что делает и зачем. Ни один звук не вырвался из его плотно сжатых губ, ни один.

Скользкими от собственной крови пальцами он перехватил рукоять кусунгобу и приготовился ко второму разрезу — от груди и до низа живота — так, чтобы все смогли увидеть его внутренности и, тем самым, чистоту помыслов. Он довел кинжал до пупка, когда Нарамаро молниеносным ударом снес ему голову, оставив, как и полагалось, полоску кожи на шее, на которой та повисла.

Лишь в тот момент, когда стало ясно, что голова не упадет, не покатится по земле, Такеши снова задышал. Снег вокруг Фухито был залит кровью, его внутренности лежали на его же коленях, а солнце уже не могло согреть его искаженное болью лицо.

Нарамаро отошел в сторону и опустился на колени, чтобы протереть катану белым шелком. Он держал меч параллельно земле, что означало их равный с Фухито ранг.

Тем временем Сатоки взял голову своего господина за пучок волос, убранных в церемониальную прическу, перерезал мечом оставшийся лоскут кожи и, расположив подбородок на плоской стороне лезвия, показал голову присутствующим.

Церемония была окончена, и Такеши ушел с нее первым. О теле его друга надлежало позаботиться Сатоки и людям из клана Фудзивара, а с Нарамаро он не мог говорить, пока тот не очистится золой.

Он дошел до палатки Фухито и, как тот обещал, нашел на футоне множество скрепленных печатью свитков — послания для его дочери. Девочке нечего будет стыдиться, когда она подрастет — ее отец с этой минуты не считался ни клятвопреступником, ни самураем без чести и достоинства.

Они едва успеют сжечь тело Фухито в погребальном костре — ночью они покинут лагерь и выдвинутся к землям Тайра. Пора было ставить точку в этой войне.

***

Письмо Фухито отличалось свойственной ему краткостью и прямотой. Ёрико держала его в руках и знала, что ее муж давно мертв. Вскоре поместья Фудзивара достигнет урна с его прахом и займет достойное место в родовой усыпальнице.

Ёрико свернула свиток и отошла от окна, разглядывая три пустых футона, расстеленных на татами — один для мужа, один для нее, один для их маленькой дочери. Два из них пустовали уже очень давно.

Ее дочь недавно встретила свой первый день рождения, и Ёрико это пропустила. Как пропустит и все будущие праздники ее девочки — наречение именем, двухлетие, трехлетие…

Сейчас она, наверное, и не узнала бы свою дочь среди других детей — ведь в последний раз Ёрико видела ее совсем крохой.

«Непременно узнала бы», — твердило ее материнское сердце вопреки доводам разума, и она отчаянно хотела ему верить.

В какой-то степени письмо принесло ей облегчение. Уже очень давно она жила в состоянии неопределенности и вечной подвешенности — со дня, когда они вернулись в поместье после той позороной битвы.

Фухито взял вину за совершенное ею преступление на себя и должен был умереть, чтобы очистить имя. Но потом Нарамаро-сан увез его с собой, и с той поры минуло много времени. Ёрико же осталась в поместье — жена преступника, онна-бугэйся, лишенная права участвовать в сражениях, мать без дочери.

Она вела тоскливую и одинокую жизнь в их с Фухито комнатах и не могла никак помочь, пока за пределами земель Фудзивара шла война. Она была вынуждена сидеть и ждать — ждать письма, вестей о муже, о проигранных сражениях, о погибших самураях клана. Первые недели она сходила с ума от безделья, но с течением времени приняла его и смирилась. Ей пришлось смириться.

Закутавшись в оставшийся от Фухито плащ, безмолвной тенью она бродила по дорожкам поместья, мимо запорошенных снегом деревьев, посреди глухой к ее горю природы. Гуляя по саду, она казалась себе замерзшим растением, жизнь которого остановилась на долгую-долгую зиму. Ёрико только и оставалось, что предаваться воспоминаниям о минувших днях и ждать.

Ёрико к такому не привыкла и потому ей было особенно тяжело смириться со своим беспомощным, зависимым положением и принять судьбу. Она хотела бы умереть в бою рядом с Фухито, защищая его спину. Ну что ж, теперь она может умереть вслед за своим мужем.

В детстве, когда отец учил ее сражаться, он также учил ее беззаветной и нерушимой преданности тому, кого она однажды выберет себе в мужья. Она должна всюду следовать за ним, даже после смерти. Со дня свадьбы ее основное предназначение заключалось в служении ее мужу и господину. Смерть Фухито означала для Ёрико лишь одно — она должна совершить дзигай*.

Ёрико подошла к дверям и позвала служанку:

— Я хочу выкупаться, — сказала она. — Подготовь горячую воду для бочки.

Она опустилась на колени перед столиком для каллиграфии и оторвала верхнюю часть свитка, потому что не хотела, чтобы чужие глаза прочитали письмо мужа после ее смерти.

«… самурай должен любить своего даймё и страну. Я был неправильным самураем последние десять лет — с того дня, как понял, что кроме своей страны я люблю еще и тебя», — она обласкала взглядом столбцы, выведенные родным почерком, и принялась рвать бумагу на мелкие части. Она выкинет кусочки в воду, чтобы смыть остатки чернил.

«.. я не буду унижать тебя просьбой не умирать вслед за мной. Я знаю, что этим глубоко раню тебя и затрону твою гордость. Но, Ёрико, прошу, подумай также о том, где и как вырастет наша дочь. У нее уже есть обесчещенный отец, который оказался недостоин жизни. Но все еще остается мать, чье имя не покрыто позором».

Ёрико помимо воли улыбнулась, перечитав столбцы. В этих словах — весь ее муж. Она знала, что Фухито слышал немало упреков, в числе которых были упреки Хиаши-самы, о его слишком мягком с ней обращении.

Он никогда не отказывал ей в просьбах сопровождать его в поездках и сражениях и ни разу у него не получилось что-либо ей запретить. Безусловно, он знал, что Ёрико последует за ним, и отказать ей в этом праве не мог никто на свете, даже он. Но Фухито все же попытался ее попросить. Не заставить. Он всегда уважал ее право на выбор и не хотел вылепить из нее послушную лишь одному его слову жену.

Фухито ведь уговаривал ее тогда остаться вместе с дочерью в поместье. В тот день, когда поместье посетил Кенджи-сама. Рождение дочери изменило ее мужа так сильно, как, быть может, не затронуло ее саму. Фухито надеялся, что у них будут еще дети. Он хотел большую семью.

Что ж. Не только этим его желаниям теперь не суждено было сбыться.

«… для искупления своего проступка и восстановления поруганной чести я послужу нашему клану в последний раз и сегодня на рассвете совершу сэппуку. Нарамаро и Такеши оказали мне великую милость, согласившись стать кайсяку», — Ёрико положила оставшуюся часть свитка с единственной фразой на видное место на столе и поднялась с колен.

С особой тщательностью она выкупалась и вымыла мыльным корнем длинные темные волосы. Она отказалась от ужина и попросила служанку передать Хиаши-саме ее искренние извинения.

Возможно, это являлось недостойной слабостью с ее стороны, но Ёрико не хотела видеть главу клана и других его членов. Не хотела делить с ними трапезу. Клан Фудзивара был величайшим кланом, но она пришла сюда вслед за Фухито, а не ради могущества его семьи.

Ёрико терпеливо дождалась, пока высохнут волосы, расчесала их и оставила распущенными. Струящейся волной, они ниспадали почти до ее колен. Не раз и не два она собиралась обрезать их, потому что такая длина доставляла ей много мороки, но каждый раз подавалась уговорам мужа и опускала руку с занесенным кинжалом.

Фухито нравились ее волосы. А после рождения дочери они начали нравиться и самой Ёрико. Она брала малышку на руки, распускала волосы, и они укрывали их обеих темным плащом, и казалось, что кроме них в мире нет никого, есть лишь мать и ее дитя.