Пустоцвет. Это слово больно резало слух и заставляло кривить губы в натянутой усмешке.

— Ты уже родила дочь и потому… — Такеши заговорил, но не успел закончить мысль, когда Наоми перебила его, судорожно всхлипывая.

— Вот именно! Дочь! Хорошо, что ты про нее хотя бы вспомнил! Ведь тебе нужен сын и наследник, а не дочь! И все так говорят, и я это знаю, и ты это знаешь. От женщины ждут, что она будет рожать сыновей, что она просто будет рожать, а не как… а не как я… — и она заплакала себе в ладони, забившись в самый дальний от Такеши угол спальни, — одинокая и неподвижная.

Он не привык к женским слезам, они раздражали его, почти как и любого мужчину, потому что заставляли особенно остро ощущать собственную беспомощность.

Он считал женские слезы проявлением слабости долгое, очень долгое время — ведь с момента смерти матери не осталось ни одной женщины, о которой бы он беспокоился. Но потом появилась Наоми, и от ее слез он уже не мог отмахнуться, не мог упрекнуть ее в слабости, как никогда не смел упрекать в этом мать.

И потому Такеши, наконец, подошел к Наоми и крепко обнял за плечи, заставив прижаться к себе. Она сперва беззвучно мотала головой, словно не желая, чтобы к ней прикасались, но не сопротивлялась, когда Такеши начал поглаживать ее по спине.

Наоми рыдала в его руках горько и безутешно — как плачут только дети. Она всхлипывала и некрасиво размазывала слезы по щекам, ничуть не заботясь ни о появившихся красных пятнах на нежной коже, ни о припухшем носе.

Такеши молчал. Он слушал ее слезы и не нашептывал слов утешения, и смотрел поверх ее головы в беспросветно-черный сад за окном. Ему было горько от рыданий Наоми, потому что он помнил — никогда не забудет — что почувствовал сам, когда узнал о смерти матери, когда увидел мертвого отца, когда прочитал ее послание.

— Я еще смогу родить тебе здорового ребенка, — затихнув, решительно прошептала Наоми. — Что бы ни сказал тебе этот лекарь, я не… я не порченная.

— Он ничего не сказал, — Такеши слегка отстранил ее от себя и заглянул в заплаканные, подернутые слезами глаза. Не выдержав прямого взгляда и внезапно смутившись, она повернула голову вбок. — Я наказал его за то, что он отказался тебе помочь. Мисаки мне все рассказала…

Наоми вскинула на него пронзительный взгляд, но прежде, чем она что-то сказала, Такеши вновь заговорил.

— Прости меня. Я должен был проследить, чтобы клану служил хороший лекарь. Впредь это не повторится. Это моя вина.

Она закусила изнутри щеки. Слова мужа звучали… дико. Он извинился перед ней! Перед ней, которая не смогла выносить ему ребенка. Но Такеши смотрел на нее строго и сосредоточенно, и она поняла, что он действительно имел в виду то, что сказал. Муж медленно протянул руку и погладил ее по щеке кончиками пальцев.

— Этот лекарь думает, что я порченная… — пробормотала она, зажмурившись. — Все так думают. Что это моя вина. Что со мной что-то не так. Но такое… такое может просто произойти, и необязательно по чьей-то вине, — горячо говорила Наоми, убеждая больше себя, нежели мужа.

— Я так не думаю, — в груди Такеши зарождался усталый, глубокий вздох, которому он не позволял прозвучать. — Я не думаю, что это твоя вина, — он выделил голосом первое слово, словно желая показать ей, что ей стоит опираться лишь на его мнение, а не на мнение толпы незнакомых людей.

— Правда? — Наоми, наконец, подняла на него разом просветлевший взгляд и коротко, растерянно улыбнулась.

Будь Такеши последним подлецом на свете и будь он на самом деле уверен в ее вине, он не посмел бы сказать ей об этом.

— Правда, — но он и впрямь ее не винил.

Она спасла ему жизнь. Она родила ему дочь. Она сохранила их поместье во время войны. Его хрупкая, но невероятно сильная жена. Он бы отрубил себе вторую руку, посмей он даже мысленно обвинить ее в случившемся.

Наоми вновь всхлипнула, но уже со счастливым облегчением. Его упреков она боялась как огня, боялась больше всего на свете. Она преисполнилась к нему невероятной благодарности — это чувство охватило ее с ног до головы, заставив горько раскаиваться во всех упреках и обвинениях. Ей хотелось целовать его лицо, целовать руки — руку— потому что он ее не винил. Потому что хотя бы он ее не винил — как винили женщины и мужчины, слуги и самураи, крестьяне и знать, как, прежде всего, винила себя она.

Она вжалась ему в плечо лицом, губами коснулась шелка кимоно и зажмурилась. «Спасибо. Спасибо. Спасибо», — счастливо стучало в висках.

— Спасибо, — выдохнула она едва слышно. — Спасибо.

Такеши сделал вид, что не услышал. Он догадывался, с чем связана столь истая благодарность, но допытываться не хотел. Он и без слов видел, в каком ужасном, нестабильном состоянии пребывает Наоми. Он наклонился и поцеловал ее в висок, и она порывисто повернула голову, подставляя под поцелуй лицо, соленые от слез губы. Она прижалась к нему с трепетом первой ночи, с волнением, что свойственно юным девушкам перед свадьбой.

Он снял кимоно и омылся прохладной водой из бочки, успевшей порядком остыть, а когда вернулся в комнату, Наоми ждала его на футоне, свернувшись в клубок у самого его края. Это напомнило Такеши их первые ночи — Наоми точно также отстранялась от него, отодвигаясь как можно дальше.

Но стоило ему лечь, как она порывисто придвинулась, прижалась к теплому боку и щекотно засопела в плечо. Никогда прежде Наоми не вела себя так, никогда прежде не ласкалась к нему со столь отчаянной мольбой. Она всегда была стойкой и старательно сдерживала свои эмоции в его присутствии, но теперь она потеряла опору, и ее мир перевернулся.

— Я смогу родить тебе сына, — вновь повторила она то, что уже говорила раньше.

— Я знаю, — ровным голосом отозвался Такеши. — Не думай сейчас об этом. Ты должна отдыхать. Ты должна поправиться. Нарамаро скоро покинет поместье, и я прослежу, чтобы тебя не тревожили по пустякам.

Ночью сквозь неглубокий сон Такеши чувствовал, что Наоми не спит. Она беспокойно шевелилась и постоянно подавляла глубокие вздохи, что так и рвались наружу. Краем сознания он улавливал ее всхлипы, легкие шаги и шелест ночной юката по татами, а когда вокруг, наконец, стало тихо, он понял, что Наоми ушла.

Ее сторона футона успела остыть к моменту его пробуждения. Осенью и зимой он всегда просыпался в сумерках раннего утра, до момента, как светлел горизонт перед восходом солнца. Такеши повернул голову к окну и увидел, что скомканная простынь Наоми небрежно валяется на татами.

Его путь на утреннюю тренировку лежал по коридору мимо комнаты маленькой Хоши. Он замедлил шаг и остановился, заметив приоткрытую дверь, и заглянул внутрь. Его дочь спала, безмятежно раскинувшись на футоне, а ее мать лежала рядом с ней на татами, и ее руки во сне окружали Хоши в отчаянной попытке оградить от беды. От тяжелого, неспокойного сна волосы Наоми спутанными прядями рассыпались по ее плечам и спине, вместо простыни укрыв от ночной прохлады.

Против воли губ Такеши коснулась легкая улыбка. У них есть дочь. У нее. У него. И пока этого достаточно.

Глава 49. Дела семейные

Под утро, когда Ханами заснула крепким, спокойным сном, Наоми поняла, что у нее самой заснуть уже не получится. Она прислушалась к стоявшей в комнате тишине, прерываемой лишь хриплым дыханием ее сестры.

Громко заурчал живот, и Наоми инстинктивно положила на него ладонь. Когда она ела в последний раз? Когда по-настоящему хотела поесть? Она не могла вспомнить. Осторожно и медленно Наоми встала с футона и сделала пару небольших шажков. Она слегка шаталась, и немного кружилась голова, но идти без посторонней помощи она могла. Она наклонилась за накидкой поверх ночного кимоно и поморщилась от неприятных, тянущих ощущений внизу живота. Подойдя к дверям, она оглянулась: Ханами по-прежнему спала. Под ее глазами даже во сне залегли глубокие, темные тени. Ей тоже пришлось нелегко в последние дни.