— Здравствуй, отец.

Голос подвел его, и Такеши поспешно откашлялся. Он опустился на футон по правую руку от отца, скрестив ноги, и неосознанным жестом поправил некрасиво подогнувшийся воротник куртки на отце.

Будто теперь это имело хоть какое-то значение.

— Прости, что не успел.

Где-то внутри горла родился спазм, из-за которого каждое слово ему приходилось выталкивать силой.

— Но я все же вернулся, отец. Я знаю, ты ждал, но едва ли верил.

Такеши прикрыл глаза, и живой отец встал перед ним. Отец, который дал ему в руку катану, едва он начал ходить. Отец, который находил время, чтобы позаниматься с ним, несмотря на обязанности главы клана, бесчисленные поездки в столицу к Императору и несмотря на то, что он был всего лишь вторым сыном. Не наследником.

Отца, который стискивал его до синяков, когда он метался, рвался прочь, будто обезумевший, в день похорон матери и клана Минамото. Отца, чей один только взгляд отрезвлял его лучше любых слов или вылитой на голову холодной воды.

А теперь отца больше не было.

Такеши тяжело сглотнул и вскинул голову. Ему не у кого спросить теперь совета. Нет теперь человека, кто осмелится его отчитать, кто покажет свое недовольство его действиями. С кем теперь пить чай долгими вечерами в поместье? В краткие дни затишья, когда никому из них не требовалось бывать у Императора, встречаться с союзниками, наводить порядок в вассальных кланах или собственных деревнях.

С кем?

Отец рассказал бы ему то, о чем Такеши не станет спрашивать ни у кого больше. Он рассказал бы о Наоми и о ребенке. Минамото знал, что не задаст о них ни одного вопроса даже Фухито и Нарамаро — людям, которых он знал с детства, с которыми не раз проливал кровь. Он, не задумываясь, доверял им свою жизнь, но все разговоры о Наоми и ребенке были настолько личными, настолько задевающими его внутри, что Такеши не собирался о них упоминать.

Весной он отдал за отца жизнь, и теперь тот мертв, а он по-прежнему жив. Изувечен — но жив. Боги, в которых Такеши не верил, кажется, в очередной раз посмеялись над ним.

— Я почти забыл твой голос, отец.

Он заскрежетал зубами — боль от невозможности заговорить с отцом, услышать его совет была почти ощутимой. Такеши хотелось и выть, и разгромить эту палатку вместе с идеально уложенными вещами, и что-нибудь сломать.

Он ведь давно не дитя, его воспитывали строго и сурово, и очень рано он узнал, что справедливости нет. Но тогда почему слово «несправедливо» было единственным, что приходило в голову? Когда смерть вообще была справедливой?

Такеши вымученно хмыкнул. Он совсем потерял себя за время плена, раз вспомнил о справедливости.

Он в последний раз поправил куртку на отце и встал. Утром он проведет церемонию, сложит и зажжет для отца погребальный костер, и окажет ему последнюю почесть. Такеши с преувеличенной бережностью задернул полог и зашагал к своей палатке. Дозорные у костров провожали его долгими взглядами, пока он пересекал лагерь.

Такеши запрокинул голову, вглядываясь в безоблачное, звездное небо. В плену он тосковал по свежему воздуху и простору, но больше всего — по бесконечному ночному небу и яркой луне.

Внутри палатки, что поставили для него солдаты, он нашел тушь для каллиграфии и пустые свитки. Провозившись с одной рукой, Такеши все же развернул на твердом футоне свиток, обмакнул в тушь кисть и вывел:

«Здравствуй, Наоми.»

Глава 34. Письмо

— Госпожа, как же у вас холодно!

Наоми отвернулась от окна, распахнутые ставни которого пропускали в спальню холодный зимний ветер, и посмотрела на вошедшую Мисаки. Дрожа, девочка быстро подошла к ней и закрыла ставни, стараясь не смотреть укоризненно на госпожу.

— Вы можете застудиться, а вам нельзя! — но она не удержалась от легкого упрека в голосе.

— Я задумалась, — примирительно отозвалась Наоми, не желая спорить.

Она послушно отошла от окна и надела поверх хададзюбана поданный Мисаки халат. Ее ребенок — ее дочь — сопела в низкой люльке, изредка причмокивая. Как видно, холод был ей ни по чем. Мисаки заворковала над малышкой, и Наоми отвернулась. Она никогда, никогда не сможет забыть все то, что сопутствовало появлению ее дочери на свет. Ни боль от ее рождения, ни свой страх и ужас из-за горящего поместья, ни свое разочарование, когда Масато-сан сказал, что это девочка.

Очнувшись, она узнала, что горело не поместье. И спустя время затянулись раны, что нанесла ей дочь, появившись на свет. Но разочарование никуда не ушло. Она ждала сына, она хотела сына — наследника для клана. Она знала, что мальчишки ценятся отцами куда сильнее дочерей. Она даже придумала ему имя!..

Наоми судорожно втянула носом воздух. Как же она ругала себя — и за рождение дочери, и за разочарование от этого! Она ведь на себе испытала родительское пренебрежение лишь только за то, что была девочкой. Знала, что такое, когда тебя осуждают за то, что ты не в силах изменить. За то, в чем ты никак не была виновата.

Иногда, глядя на дочь, Наоми плакала. Ей было стыдно за такие мысли. Она становилась похожей на отца — человека, родством с которым она не гордилась. С которым были связаны все горестные воспоминания ее детства.

«Я должна была родить сына. Мой ребенок был последней надеждой на продолжение клана Минамото, а я всех подвела. И Кенджи-саму, и Такеши… что Кенджи-сама скажет мне, когда узнает?..» — думала Наоми, когда ночью укачивала дочь, когда кормила ее грудью, когда меняла ей пеленки. А малышка будто бы ничего не чувствовала: следила за матерью зелеными глазенками, забавно кряхтела, завидев ее, сосала грудь и безмятежно, спокойно спала. В такие моменты Наоми чувствовала себя еще более виноватой и вновь заливалась слезами.

Порой она могла бесконечно долго наблюдать за спящей дочерью, пытаясь разобраться в хаосе собственных мыслей. Она представляла, как расскажет однажды малышке все те бесчисленные истории, что знала и слышала сама. Как будет держать ее за руку, когда она впервые шагнет. Как подарит первое взрослое кимоно.

А после — вспоминала, как сильно всех подвела, и отворачивалась от ребенка, чтобы не смотреть лишний раз. О, как бы она хотела быть обычной матерью своему дитя. И ни о чем не думать, и ничего не знать. Безусловно и безгранично любить его, дышать и не мочь надышаться, смотреть и не мочь насмотреться!.. Но — не могла.

Она совсем запуталась в себе. Наоми казалось, что она — глупая рыбешка, что попалась рыбаку. Она бьется, бьется в сетях, но это ни к чему не приводит. Она не может освободиться и знает, что обречена, но не оставляет своих тщетных, смешных попыток. Чувство вины давило на нее сильнее, чем когда-либо. Оно мешало ей дышать, оно мешало ей наслаждаться материнством — тем чудом, которого она ждала долгие месяцы. Иногда она злилась на ни в чем неповинного ребенка и ненавидела себя за это! Иногда целовала ее ручки — и тоже ненавидела!

Надев с помощью Мисаки кимоно и поправив волосы в пучке, Наоми вышла из спальни, не оглянувшись на дочь. За накрытым для завтрака столом ее уже ожидала Акико-сан. Наоми нервно улыбнулась ей и опустилась на татами напротив. Они обменялись приветствиями и в молчании взяли палочки, приступив к трапезе.

Наоми ела, не чувствуя вкуса, глубоко погрузившись в безрадостные мысли, пока случайно не взглянула на Акико-сан и не заметила на ее щеках мокрые полосы.

— Акико? Что-то случилось? — она опустила палочки и с тревогой присмотрелась к Фудзивара. Они ждали дурных новостей каждый день.

— Утром получила письмо от Ёрико-сан, — Акико быстро смахнула с лица слезы и одарила Наоми виноватым взглядом. — Ей очень тяжело приходится дома.

Фудзивара сказала ровно столько, сколько смела сказать. Она слишком уважала своего отца, чтобы даже словом осудить его или то, как он руководил кланом. Но даже Наоми знала, что Фудзивара не были дружной семьей. Жесткое разделение на старшую и младшую ветвь дало дурные плоды. Представители клана питали друг к другу мало любви и зачастую были не прочь позлорадствовать над неудачами других. Были не прочь осудить и уколоть. Наоми поежилась, вдруг почувствовав себя до крайности неуютно. Она могла представить, что приходилось выслушивать Ёрико-сан, какие шепотки доносились ей вслед.