Она взяла мыльный корень и мочалку из грубых волокон, что лежали подле бадьи, опустила руки по локоть в воду и встретилась с пристальным взглядом Такеши. Тот смотрел на нее, запрокинув голову на деревянный край бадьи, и в его глазах читалось удивление.

Наоми быстро улыбнулась ему, но, поскольку вопрос так и не был задан, молча продолжила водить ладонями и мочалкой по его плечам.

Такеши был напряжен — она чувствовала. Напряжен даже сейчас, в горячей воде, с ней наедине в купальне, когда двери и окна спальни охраняли его самые преданные люди.

— Масато будет повсюду тебя сопровождать, — произнес он, по-прежнему не открывая глаз. — У твоего отца были сторонники среди Асакура. Слабый глава клана с плодородными землями — он привлекал многих.

Мочалка выскользнула у нее из рук и ушла под воду с тихим всплеском. Отстранившись от бадьи, Наоми обняла себя мокрыми ладонями за плечи. Она не любила вспоминать об отце.

— Я сожалею, что тебе пришлось это сделать, — ровным голосом сказал Такеши.

— У меня не было выбора, — она отвернула лицо, опустив взгляд.

— Он у тебя был, — мягко заметил он. — И ты выбрала наш клан.

Такеши вылил на себя теплой воды из кувшина, смывая мыльную пену, и поднялся в полный рост, повернувшись к Наоми. Он тихо фыркнул, когда заметил старание, с которым она отводила от него взгляд.

— Но изначально тебя не собирались перед ним ставить, — обмотавшись купальной простыней, он продолжил говорить.

Наоми оторвалась от созерцания пола у себя под ногами и подняла голову. Она посмотрела Такеши прямо в глаза и медленно проговорила, не отводя взгляда:

— Я никогда себя не прощу.

Произнесенные слова осели горечью у нее на языке. Вина в смерти отца останется с ней до последнего дня, и ничем в целом мире она не сможет себя оправдать.

Минамото некоторое время смотрел на нее, а после молча кивнул. Он понял ее горечь и боль. Были вещи, за которые он также не сможет себя простить. Правой рукой он невесомо, едва касаясь погладил ее по щеке.

— Ты все сделала правильно. Отец… мой отец поставил тебя перед выбором, который выдержал бы не каждый.

Наоми подняла на него взгляд, полный надежды. Еще ни с кем она не говорила о том, что чувствовала, отдав тот приказ. Скольких ей это стоило сил. О выжженной дыре, появившейся у нее в груди. Она потянулась к его ладони и прижалась щекой, прикрыв глаза. Оставив целомудренный поцелуй у нее на лбу, Такеши вышел из купальни, и Наоми осталась одна. Она подошла ко второй купели и сразу же погрузилась в воду с головой.

Когда она вернулась в спальню, ее муж, уже облаченный в официальное кимоно, стоял напротив окна и вглядывался в темноту сада. Он обернулся к ней, и под его пристальным взглядом она плотнее запахнула полы купального халата.

— Яшамару привез из поместья украшения, которые принадлежали моей матери. Надень их сегодня, — Такеши передал Наоми шкатулку, что держал в руке.

Внутри лежала плоская шпилька песочного цвета с бусиной из черепахового панциря, на которой был изображен камон клана Минамото, и заколка для ленты каноко, украшенная семью сокровищами. Завороженная, Наоми провела кончиками пальцев по гладкой поверхности хираути и погладила агаты на каноко-домэ.

— Их принесла в клан моя прабабка.

— Они очень красивые. Спасибо, — она подошла к нему, привстала на цыпочках и оставила легкий поцелуй на щеке.

***

Теперь подаренные Такеши шпильки украшали ее прическу во время торжественного ужина, и их тяжесть напоминала ей о том, кто она есть.

— Вы выглядите цветущей, Наоми-сан, — Масако Асакура окинула ее оценивающим взглядом. — Быстро оправились после рождения дочери.

— Как и вы, Масако-сан, — Наоми учтиво улыбнулась в ответ и подцепила палочками кусочек рыбы.

После месяцев, проведенных на рисе, ей было больно смотреть на праздничный стол, накрытый по случаю торжественного ужина. Ее окружали блюда из морепродуктов и мяса, пиалы с тремя видами супов, тарелочки с соленьями и маринадами, емкости с соусами и приправами, деревянные подставки с сасими — тонко порезанные ломтики различной рыбы, осьминогов, кальмаров с редисом дайкон и листами сисо.

Наоми с усилием заставляла взирать себя на поданные им кушанья с равнодушием. Она знала, что за любым ее движением пристально следят, и стоит ей проявить неосторожность, как уже завтра большая часть страны будет об этом знать.

Несмотря на ее опасения ужин протекал в благодушной, спокойной атмосфере. Хозяйка поместья и жена старшего сына Дайго-самы — Масако-сан — тепло поприветствовала их, вручила каждой из приглашенных подарок — свиток с иероглифом, выведенным каллиграфическим письмом.

Масако-сан показалась Наоми приятной, располагающей к себе женщиной: она была красива, прекрасно умела вести и поддерживать беседу и обладала глубоким, завораживающим голосом. Под ее умелым руководством двенадцать собравшихся за низким столом девушек и женщин обсуждали искусство поэзии и каллиграфии; говорили о том, у каких мастериц стоит заказывать вышивку на кимоно, а какие лишь только испортят дорогую ткань; делились секретами воспитания детей.

Политику, равно как и войну, не обсуждали. Не затронули ни намеком, ни полусловом.

Наоми словно попала в другой мир: в мир ухоженных женщин в изысканных кимоно и с изящными прическами, в мир неторопливых бесед о стихах, в мир ужинов, проходящих под звуки искусной игры на кото.

— Даже немножко совестно иметь сейчас столь цветущий вид, — когда заговорила Како-сан, Наоми напряглась. Девушка молчала большую часть вечера, до той минуты не позволив себе ни одного хоть сколь-нибудь неприемлемого замечания.

— Ведь еще не вышел срок траура по вашему отцу… Ах да, подскажите, убийцы нынче носят траур по тем, кого они убили?

Глаза у Како-сан были зелеными, с мелкими желтыми вкраплениями. И сейчас она пронизывала Наоми своим выразительным взглядом.

Жалобно задрожав, оборвались звуки игры на кото. Женщины замолчали на полуслове, и даже мир за пределами комнаты, казалось, погрузился в вечную тишину. Одиннадцать взглядов были направлены на Наоми, одиннадцать женщин смотрели на нее, не в силах отвернуться и сделать вид, будто они не понимают, что имела ввиду Како-сан.

— Не носят, — Наоми безмятежно улыбнулась и отправила в рот кусочек риса.

Это словно стало сигналом для всех окружающих: вновь зазвучала музыка, и раздались женские голоса, и продолжились обсуждения шелка для кимоно.

Внутри Наоми все клокотало. Она едва заставила себя проглотить рис: больше всего хотелось выплюнуть его на тарелку Како-сан. Сердце стучало так, словно вот-вот готовилось разорвать грудную клетку изнутри, а в ушах шумело от ярости.

Она вспомнила рис, который ела месяцами, свои покрасневшие, огрубевшие руки, тысячи выстиранных повязок, сотни наполненных водою ведер, котлы, в которых варились целебные настойки, горячий пар, что обжигал лицо, тоскливые, одинокие дни, собственное отвращение к новорожденной дочери…

Наоми захотелось встать, опрокинуть стол, втоптать в татами все кушанья, закричать на этих безмятежных, спокойных, сытых женщин, чьи мужья, сыновья, отцы и братья не воевали сейчас.

За столом кроме нее не было ни одной женщины, клан которой был втянут в войну. Ни одной, потому что от Фудзивара было некому приехать — Акико-сан осталась с детьми, которых должна будет спасти, если что-нибудь произойдет с их родителями, а Ёрико-сан теперь была клятвопреступницей и не имела права сидеть ни с кем за одним столом, хотя была достойна этого в разы больше, чем каждая из них.

— Верно потому не носят, что иначе пришлось бы не снимать траур всю жизнь, — Како-сан проигнорировала предостерегающий, укоризненный взгляд, которым ее наградила Масако-сан.

Наоми посмотрела на холеные руки Како-сан, на ее свежее, не тронутое горестями лицо и медленно выдохнула.

— По убитым в сражениях не носят траура, — она слегка пожала плечами. — В клане Минамото убивают только в бою.