Наоми боялась, но продолжала, понимая, что раненые остались только на ее попечении. Она видела их перекошенные, искаженные гримасами, лица, слышала ругательства и стоны, ощущала пульсировавшую из ран кровь.

Она не знала, сколько времени прошло, когда на ее плечо легла чья-то рука. Наоми подняла голову и встретилась взглядом с Нарамаро-саном.

— Довольно с вас. Ранеными займутся другие, — сказал он и помог ей подняться. — Мы уйдем отсюда с рассветом.

— А не опасно ночевать здесь? — спросила Наоми, направившись следом за ним.

— Не опасно, — Нарамаро-сан качнул головой. — Они ждут от нас сейчас нападения. Думают, что мы бросимся отбивать Такеши. И потому не станут преследовать.

Наоми решительно стиснула зубы. Ей отчаянно хотелось вскинуть голову и спросить, действительно ли они решили бросить Такеши там? Действительно ли не попытаются его отбить?

Но она сдержалась. Нарамаро-сан не выглядел как человек, которого принятое решение сделало счастливым. Он казался изнеможенным, и далеко не битвой — а бременем, которое легло на их плечи.

Она потеряла мужа. А мужчины — друга и единственного сына.

И едва ли Такеши надеялся на скорое освобождение, когда шел к Тайра.

Он шел к ним умирать.

Наоми вздрогнула и мотнула головой.

Нет, она отказывается! Она не станет говорить о Такеши… так. Не станет употреблять это слово.

— В любом случае, — твердо заключил Нарамаро-сан, справившись с минутной слабостью, — нам нужен отдых. Мы и так не смогли забрать из дворца умерших. Стоит позаботиться о живых.

Вокруг них устраивались на ночлег солдаты. Зажигались факелы и костры, варился в глубоких походных котелках рис, стелились на голой земле футоны. Наоми оглядывалась, пока они шли, в который раз недоумевая: куда делись из поместья все слуги?

Ей хотелось верить, что они ушли в земли Минамото по приказу Такеши, а не позорно сбежали.

Они прошли в дом, в спальню Наоми, и Нарамаро-сан сам натаскал ей теплой воды, все поглядывая с грустью и сожалением.

Наоми под его взглядами крепилась изо всех сил, чтобы не расплакаться в его присутствии.

— Мы будем ждать вас к ужину, — сказал мужчина и плотно закрыл двери.

Из груди Наоми вырвался тоскливый вздох.

Ужинать. Словно ничего не случилось.

И ведь рис никому не станет поперек горла!

— Довольно, — сердито шепнула она, чтобы разрушать тишину вокруг.

Они еще не умерли.

Никто еще не умер.

Жизнь продолжается. Нужно есть, нужно пить, нужно засыпать и просыпаться. Чтобы выиграть войну и спасти Такеши, нужны силы, а не истерический отказ от еды.

От него точно никому не станет лучше.

Наоми ополоснула тело, смыв с него грязь, пот и кровь, и с наслаждением, до скрипа натерла мыльным корнем волосы.

Среди своих кимоно она не нашла подходящего случаю — все они были слишком официальными — и, скрепя сердце, надела юката. Хотя едва ли она смогла бы в одиночку управиться с кимоно, даже будь у нее нужное.

В юката Наоми чувствовала себя почти голой, но ничего другого ей не оставалось. Она закрепила еще влажные волосы в пучок, спрятала под оби подаренный Такеши танто и два кусочка свитка и вышла в коридор.

Из комнаты для трапез доносились негромкие голоса. Когда она раздвинула двери, то увидела, что мужчины уже собрались за низким столом. Фухито-сан и Нарамаро-сан сидели напротив Кенджи-самы, который теперь выглядел немного лучше, чем во дворце.

Если к сложившейся ситуации вообще можно применить слово «лучше».

Мужчина был чисто выбрит, его черные волосы уже не свисали на плечи грязными, сальными патлами, а были убраны в традиционный пучок на затылке. Правая рука была плотно примотана к телу, и держать палочки ему приходилось левой.

Наоми поклонилась и прошла к столу, устроившись подле Нарамаро-сана.

— Итадакимас, — произнес Кенджи-сама, неловко подцепив рис, кроме которого в их плошках не было ничего.

Рис не лез в горло, и Наоми пришлось сделать усилие, чтобы заставить себя прожевать первый комок. За ним еще. И еще один.

Это оказалось не так сложно, как она думала.

По меньшей мере, она была занята хоть чем-то, и ей не приходилось неподвижно сидеть, смотря прямо перед собой, как Фухито-сан, который так и не притронулся к рису.

— Спасибо, что позаботилась о раненых, Наоми.

Это были единственные слова, что прозвучали на том ужине.

Ночью Наоми не спалось. Она лежала в спальне мужа на его футоне и сжимала в ладонях подаренный им же танто. В голове звучал его голос, произносящий строчки из хокку. Она закрывала глаза — и видела Такеши. Кожа горела в тех местах, где ее касались его пальцы.

Труднее всего было смириться с неопределённостью. Наоми не знала, жив ли он, или уже нет. Больно ли ему. Где он.

Она никогда теперь не узнает.

Никогда не узнает и ничего не сможет с этим поделать.

Эта мысль вызывала у нее приступы бессильной, яростной злобы. Ей не на чем было ее выместить, и в минуты отчаяния она лишь крепко стискивала зубы.

Каждое утро она, еще сонная, следила за сборами Такеши из-под опущенных ресниц. Следила, как он прохаживается по спальне, как неспешно надевает простую куртку и тренировочные штаны, как любовно гладит ножны катаны.

Если он не тренировался — что случалось крайне редко, то несколько коротких утренних минут Наоми могла наслаждаться его теплом подле себя. Такеши никогда не отталкивал ее ночью и утром не сразу размыкал объятия, и она просыпалась, чувствуя тяжесть его ладони на пояснице или плече.

Такеши заботился о ней — как умел и считал нужным. Она пришла в его дом едва ли не голая, и он дал ей все, что сейчас у нее было.

Он позволял ей спорить, позволял высказываться. Да, он редко к ней прислушивался, но в родовом поместье отец наказывал ее и за одно лишнее слово. А от Такеши она не знала ни грубости, ни зла.

Наоми знала, что прежде всего он видит в ней возможность давить на клан Токугава; видит в ней женщину, с которой станет ходить на приемы, видит мать своих будущих детей.

Она никогда не забывала об этом, хотя в повседневной жизни предпочитала не помнить. И смотреть на все поступки Такеши широко распахнутыми, наивными глазами.

И сейчас Наоми думала лишь о хорошем. Словно у нее внутри вырос барьер, через который не могли пробиться все ее обиды, непонимания, злые слезы и боль. Причиной которых также был Такеши.

Но рядом с ним Наоми чувствовала, что что-то значит. Чувствовала себя принадлежащей к чему-то большему. Возможно, именно в этом поместье, теперь столь пустом и одиноком, подле незнакомых, чужих людей, не все из которых хорошо к ней относились, подле замкнутого и сурового Такеши Наоми почувствовала себя дома.

Почувствовала себя частью семьи.

Как никогда не чувствовала в клане Токугава.

Отчаявшись заснуть, Наоми в раздражении откинула простынь и встала. Она надела поверх хададзюбана халат и выскользнула за дверь, едва слышно ступая босыми ногами по татами.

Поместье не спало. С улицы доносились звуки стихийно разбитого лагеря и голоса солдат. Идя по коридору, Наоми слышала шаги за закрытыми дверями спален, в которых проводили ночь Нарамаро-сан и Фухито-сан.

А свернув в комнату для трапезы, она увидела главу клана Минамото. Напротив него на столе была одинокая чашка чая.

Наоми тотчас отшатнулась за дверь, но мужчина уже заметил ее, подняв тяжелый взгляд.

— Простите, Кенджи-сама, — шепнула она, нервно одернув халат, — я помешала вам.

Помедлив, он качнул головой.

— Проходи, Наоми.

Ей ничего не оставалось, как подчиниться. Она села на пятки перед столом и тщательно проследила, чтобы полы халата прикрыли колени.

Неровный, исходящий от тонкого фитиля свет оставлял на лице Кенджи-самы грубую тень, отчего его морщины казались глубже.

Наоми почувствовала его изучающий взгляд, и на ее бледных щеках вспыхнули пятна румянца.

— Утром Нарамаро-сан увезет тебя в поместье, — после некоторого молчания сказал Кенджи-сама. Он поднялся — удивительно плавно для своего избитого состояния — и вышел из комнаты, оставив Наоми в растерянности и недоумении.