— Не верьте ни одному его слову, — сказала Нина улыбаясь, поднося руку к губам Верзилина. — Он ещё и не такое сочинит. Он один раз заявил кому–то, что я — княжна; и даже потомок царицы Тамары… Мне большого труда стоило оправдаться…

Не слушая девушку, Коверзнев подошёл к столу, перелистал журнал. Спросил:

— Леван где?

— В цирке, — ответила Нина. — Присматривается к номеру Альберти. Он влюблён в воздушных гимнастов.

— А может, в одну из гимнасток? В младшую Альберти?

— Может быть, — сухо ответила Нина.

Не обращая внимания на её тон, Коверзнев сказал:

— А мы пришли поговорить с Леваном, чтобы он принял участие в наших тренировках. Чем больше спаррннгпартперов будет у Никиты, тем лучше.

— Он обещал завтра быть у вас, — сказала Нина.

Коверзнев кивнул головой и, раскачивая огромную подкову

на пальце, спросил:

— А ты знаешь, что это за подкова? Нет?.. Это подкова Петра Великого. У неё романтичнейшее происхождение. Когда Пётр разгромил шведов в Риге, он одним из первых ворвался туда. Узенькие улочки, мощённые камнем. Готика зданий… Огромный, как… Ефим Николаевич, император мчится на коне. Подковы цокают о камень. Дым. Пахнет порохом. Что–то горит. Раздаются выстрелы. Пётр скачет по узеньким улочкам. На повороте — раз! — с лошадиной ноги срывается подкова и… в окно к какому — то богачу… Вся семья бросилась к окну — девицы в платьях со шлейфами, сыновья в пристойных курточках… Сам глава семейства… «Русский император! Император!» — показывает кто–то на всадника… Представляете? Легендарный император!.. Хозяин впаивает подкову в толстое оконное стекло — это реликвия… И вот она у ваших ног, дорогая укротительница львов… Вот, видите, тут ещё остались следы стекла.

— Это подкова одного из коней Люции Чинизелли, в которую ты был влюблён в юности.

— К вашему сведению, дорогая Ниночка, если верить афишам, Люция «ездит высшую школу» на изящной лошадке Суженый завода его императорского величества великого князя Михаила Николаевича.

— Ну, тогда это от лошадей самого Сципиона.

— И его соловые жеребцы с конного завода польского магната Сангушко имеют более миниатюрные копыта… Это легендарная петровская подкова, и она принесёт тебе счастье.

— В таком случае вы можете объявить эффектный номер: «Единственный раз король цепей Ефим Верзилин разгибает такую–то подкову. Цены на билеты повышены».

— И номер можно повторить, — рассмеялся Верзилин. — Битюгов в Петербурге много. Вы где её нашли, Валерьян Павлович?

— Ах, вы разоблачаете мою тайну?! Так вот вам за это!

Коверзнев схватил с дивана бархатную подушку и шутливо запустил ею в Верзилина.

Подушка попала на Нинин письменный стол и сшибла с него груду безделушек.

— Вот задал себе работы, — засмеялась Нина. — Собирай теперь. И не забудь туда же водрузить знаменитую подкову…

Коверзнев стал на колени и, показывая Верзилину высохшую серую ящерицу, спросил:

— Знаете романтическую историю, связанную с этим маленьким крокодилом?

— Вы не слушайте его, Ефим Николаевич, — сказала Нина. — Тут десятки вещиц — всё подарил он. И про каждую из них он сочинил занимательную историю. У него редкий дар оромантизировать любую безделушку. И за это я его люблю. Он так помог мне в нелёгкие для меня времена, когда со мной не было вас — моего первого друга.

Верзилин благодарно поцеловал Нинину руку.

А девушка посмотрела на него долгим взглядом и погладила по щеке.

— Коверзнев, — сказала она, не выпуская руку Верзилина, — расскажите нам что–нибудь самое — самое интересное.

А тот, перекладывая безделушки, продолжал болтать:

— Вы знаете, Ефим Николаевич, что это за изумрудный камешек? Это из мозаичной иконы Исаакиевского собора… Стойте, стойте: с этой плюшевой обезьянкой связана одна из самых смешных историй…

Смеясь вместе с Ниной над рассказами Коверзнева, Верзилин подумал, что половина этих вещей, видимо, перекочевала из комнаты на Динабургской… Странная страсть у человека — собирать безделушки… Впрочем, почему странная: каждая из безделушек говорит, у каждой из них своя история… Ведь если изумрудный камешек и не из Исаакиевского собора, то — во всяком случае — с этой стекляшкой у Нины связаны какие–то воспоминания.

«Надо обязательно брать с собой Никиту, — решил Верзилин. — С Валерьяном интересно и весело. Надо, чтобы он присутствовал на всех тренировках».

Они сидели в сквере перед Знаменской церковью — Верзилин, Никита и Леван Джимухадзе. Ждали Коверзнева.

Стрелки на огромном циферблате голубой вокзальной башни показывали шесть часов. Солнце освещало одну сторону Невского. Вдали сверкала Адмиралтейская игла. На площади было шумно: дребезжали трамваи, кричали бородатые носильщики, ржали лошади.

— Вот он, — почти испуганно прошептал Леван, схватив Верзилина за колено.

Стараясь не выдать своего волнения, Верзилин неторопливо повернулся и посмотрел на подъезд гостиницы. Огромный усатый человек в безукоризненно сшитом чёрном костюме и шёлковом чёрном цилиндре стоял на ступеньках, помахивая за своей спиной палочкой.

— Ничего себе бегемот, — деланно спокойно сказал Верзилин.

— Десять пудов, — с радостным изумлением сообщил Леван. Покосившись на Никиту, который рассматривал Корду удивлёнными глазами, Верзилин заметил:

— Подумаешь, десять. Никита вон восемь пудов весит; да и ты около восьми. Слава богу, сила от веса не зависит.

Провожая глазами знаменитого атлета, они не заметили, как к ним подскочил Коверзнев.

— Ну, видели? Каково? А? — заговорил он. — Одно сплошное мясо и ни черта мышц. Никита расправится с ним, как сегодня на тренировке расправился с Леваном, — он похлопал Левана по спине.

— А где ваш обещанный рваный сюртук и пятнадцать жилеток? И грязные ботинки с ушками? — подмигнув, кивнул в сторону Корды Верзилин.

— Нету, — сказал Коверзнев, описав зажатой в руке камышинкой круг. — Это его так Чинизелли одел. Одна железная трость осталась.

— А всё–таки тяжёл, — вздохнул Никита.

— А! Брось — тяжёл, — сказал Верзилин. — Вон в Москве у Саламонского сейчас борется Томас Пик Блан — четырнадцать пудов весит. А Шарль Лоттер пятнадцать пудов и семнадцать фунтов весил. И что ты думаешь — всех побеждал? Ничего подобного. Прославился тем, что показывался зрителям в костюме балерины.

— Пятнадцать пудов — и костюм балерины! — воскликнул Коверзнев. — Это парадокс! И вообще это уродство какое–то.

— В том–то и дело, — сказал Верзилин, — Это монстры, а не борцы. Им место не в цирке, а в Петровской кунсткамере. Разве настоящие борцы имеют такое сложение! Дай–ка книжку, которую тебе сегодня подарил Валерьян Павлович. Вот смотри — Поддубный. Разве туша? Стройный, ловкий, — говорил Верзилин, листая книжку.

— А вот смотри, какое сложение! А? Древние греки позавидовали бы — Аполлон! А вот Иван Заикин! Ну, смотри, смотри… Георг Лурих, Аберг, Гаккеншмидт… Вес Поддубного — твой вес… Гаккеншмидт — легче тебя, а в своё время тоже был чемпионом мира…

— Знаешь, Никита, — воскликнул Коверзнев, вскочив со скамейки, — Корда похож на этот памятник, — он ткнул камышинкой в сторону памятника Александра III. — Не правда ли? Видишь, какую махину отгрохал скульптор Паоло Трубецкой… А помнишь, я тебе показывал Медного всадника?.. Кто сильнее — этот гиппопотам или стройный — весь порыв — Пётр в лавровом венке, на вздыбленном коне? Ну?

— Пётр, — сказал Никита, и глаза его загорелись.

— То–то, — удовлетворённо вздохнул Коверзнев. — Запомни это: сильнее — порыв.

А Верзилин пообещал:

— Завтра съездим на Охту, в сад «Светлана». Там Пётр Крылов чемпионат держит. Я не видел участников, но заранее знаю, что среди них есть толстяки вроде Корды, а побеждать их будут такие, как ты; и даже более лёгкие, чем ты… Да помнишь — в Вятке?.. Иван Татауров всех положил, а среди них были двое на десять пудов… А сам–то ты — забыл, что ли? А? Разве не тяжелее тебя был Ян Пытля? Да ты перед ним был как мальчишка.