Смуров пришёл злой, с ввалившимися щеками.

Никита сказал извиняющимся тоном:

— Не ко времени я вас позвал.

— А! Тут всё не ко времени будет, пока хозяев не сменят. У семерых нянек дитя без глазу. Все занимаются ранеными, начиная от Союза городов и кончая самим принцем Ольденбургским, а толку никакого. Перевязочных средств не хватает, доктора работают как ломовые лошади… Лекарств нет. Обидно, когда люди умирают из–за чьей–то нераспорядительности или халатности… И какие люди!..

— Об этом вот и думаю я… Вот солдаты говорят: измена да шпионство. Что могли бы и не сдавать позиции, да что сделаешь, когда патронов нет и пять снарядов на пушку.

— Эх, Никита, Никита, — вполголоса сказал Смуров, присаживаясь к нему и беря его за руку. — Пришлось мне перед войной побывать в Поронино, это от Кракова недалеко… у одного замечательного человека… Так вот он ещё тогда говорил, что в нашей армии никаких изменений не произошло со времён японской войны… То же безграмотное офицерство, такие же карьеристы генералы, так же плохо с вооружением… Насколько бы ни был храбр и доблестен русский солдат, ничего он сделать не сможет…

— Так как быть?

— Как быть?.. Ты задумываешься над этим?.. Молодец… Однако, прежде чем обсуждать, как быть дальше, надо выяснить, за что мы воюем… Ну, за что?

Никита осторожно ответил:

— Германия напала на нас… Защищаться надо…

— Вот видишь… А откуда ты взял, что Германия напала?

— Дак…

— Вот тебе и «дак»… К этой войне давно готовились все империалистические страны, и ведётся она двумя группами разбойнических великих держав из–за дележа колоний, из–за того, чтобы поработить другие нации… тот человек, с которым я разговаривал в Поронино, так её и называет — самой реакционной войной, войной современных рабовладельцев за сохранение того раб — ства, которое богачи навязали рабочим… Врут царские газеты, когда уверяют тебя и всех вот этих солдат, что Россия должна защищаться… Нет, царская Россия давно заключила договор с Англией и Францией о грабеже и разделе Австро — Венгрии и Турции. Наш царь хочет захватить Галицию, отнять у Турции ряд земель, задержать развитие революционного движения… А Германия мечтает отнять у нас Польшу, Украину и Прибалтику и грабить колонии, принадлежащие Англии и Франции… и Бельгии. И кто бы в этой войне ни победил, проиграют одни рабочие всех стран… Вот как дело–то обстоит… Мы с тобой вот как сделаем: я тебе буду давать газеты, книжки, ты их читай осторожно…

Смуров задумался, глядя в окно, потом сказал:

— Для начала сделаем так: через несколько минут сестра принесёт тебе кулёк ягод. Когда съешь ягоды, прочитай бумажку, в которую они будут завёрнуты. Только — осторожно. Если люди рядом хорошие — расскажи им… Эх, скоро расстанемся с тобой — в Пскове наверно. А то, может, и в Питере вас выгрузят… Вот там солдаты из рабочих в госпитале будут. Беседуй с ними… Ну ладно, идти надо. Так понял всё? Будь осторожен.

На станции Смуров купил несколько кульков ягод. Пробуя их, нахваливая, поднялся на подножку и окликнул сестру:

— Наталия Петровна, это вы Уланову цветы поставили?

Девушка смутилась:

— Я, Юрий Александрович.

— Снесите–ка ему ягод. Ему полезно. А из ваших рук — вдвойне приятно.

Он положил покупки на свой столик в общую груду и, вытерев руки носовым платком, взял один кулёк и протянул девушке.

Она торопливо убежала к больному.

Никита поблагодарил её и, когда она ушла, высыпал все ягоды в рот, разгладил газету. Стал читать.

Потом долго обдумывал прочитанное; морщины упрямо собрались на его переносице. Снова поднёс к глазам запятнанный малиной листочек, прочитал шёпотом:

«Все сознательные рабочие России стоят на стороне Российской социал–демократической рабочей фракции в Государственной думе, члены которой сосланы царизмом в Сибирь за революционную пропаганду против войны и против правительства. Только в такой революционной деятельности, ведущей к возмущению масс, лежит спасение человечества от ужасов современной войны и грядущих войн. Только революционное свержение буржуазных правительств, и в первую голову самого реакционного, дикого и варварского царского правительства, открывает дорогу к социализму и к миру между народами…»

«Значит, мир будет только тогда, когда будет свергнуто царское правительство, — думал Никита. — Враг — царь. А какой мне враг немецкий мужик? Вон Оскар Шнейдер — немец. А чем он хуже других? Ещё получше некоторых русских. Например, Ваньки Каина. Да что там Ванька Каин, он и Татаурова лучше… Он не будет никого научать, чтобы человека избили…»

Когда пришли соседи и поезд тронулся, Никита, под мерный стук колёс, сказал как бы между прочим:

— Вот бумажка тут интересная попалась. Ягоды были завёрнуты.

— Дай–кося, — попросил рябой с пшеничными бровями. После длинной паузы сказал: — Ишь ты, нет, грит, хуже врага для нашей родины, чем монарх, то ись царь, значит… Это он, грит, вверг нас в войну. Кровь из–за его, стало быть, проливаем… А его как свергнешь — так и мир будет…

— Ну, вы государя не троньте, — сказал другой. — Он богом на царствование помазан.

— Не богом, — сказал третий, — а нашей кровью… девятого января…

— Тут вины его нету… Это министры виноваты.

— Всех бы их на одну верёвку да…

— Ты — опять?.. На каторгу захотел?

— Нет уж, будя, пострашшали каторгой. Чичас народ многое понимать стал. Многое. И когда возьмётся сообча…

— Да, антиресная газетка… Страшная для кое–кого…

— Да што там — газетка. Не в газетке дело. Страшно, что кровь наша льётся.

— Вот именно.

— А в газетке про что написано? Как раз ведь про это.

— Сожгем её, чтоб греха не было.

Никита повернулся лицом к говорившим, поддержал:

— Правильно. Сжечь её. Чтобы добираться не стали — что да откуда… А что в памяти осталось — это уж не сожжёшь.

— Золотые слова… А память у народа — крепкая…

За несколько дней дороги Никита сблизился с этими людьми. Разговоры их стали более откровенными… Бывало, говорили все ночи напролёт.

Смуров приносил ему газеты и книжки, но просил больше никому не показывать. Сказал:

— Следят как будто за мной. А проваливаться мне нельзя — место больно удобное: сегодня на фронте, завтра — в тылу… Разъезжаю.

Никите не хотелось расставаться с соседями по вагону, это были все простые и душевные люди, но в Петрограде их рассортировали по разным госпиталям.

Ещё тяжелее было расставаться со Смуровым.

Смуров дал ему заплечный мешок, в котором вместе с письмами и фотографиями умершего в дороге солдата была пачка листовок.

— Если отберут, говори, что подобрал мешок у мёртвого солдата и ещё не смотрел содержимое. Прощай. Когда–нибудь ещё увидимся.

И он ушёл, напевая свою песенку!

Далеко до Типперери, далеко…

Расставаться с милой Мери нелегко…

И раньше Нина редко выходила из дому, а сейчас, когда Мишутка заболел скарлатиной, она стала настоящей затворницей.

Нося его безжизненное тельце на руках, она с трепетом ждала, когда сынишка улыбнётся, потянется к пей ручонками. Он приоткрывал глаза, смотрел невидящим взглядом.

— Сыночек мой маленький, сыночек… Господи, сделай так, чтобы его болезнь перешла на меня… Я всё согласна вытерпеть… Ты не услышишь от меня ни одного слова жалобы… Сжалься над ним — он такой маленький. За что он должен страдать?..

Порой ей казалось, что сын умирает. Она в ужасе подбегала к телефону, вызывала врача.

Няня брала её за плечи, успокаивала:

— Барыня, милая, всё обойдётся… Не терзай себя…

— Маша, Маша… За что бог наказывает нас?..

Иногда засыпала, уткнувшись головой в кроватку. Однажды сын проснулся и сказал:

— Ма–ма.

Она подхватила его на руки, начала целовать сквозь слёзы. Он потёрся щекой о её лицо, посмотрел на неё внимательно, по — взрослому.

С этого дня дело пошло на поправку.