— Видишь ли, не каждая девушка об этом скажет. А для многих из нас это бывает очень важно.

— Это условности.

— Это для тебя условности. Ты — мужчина. Тебя никто не осудит за это. А в неё любой может бросить камень.

— Поторопишься, свяжешь жизнь. Ей же будет неприятно. Нэт?

— Поторопились и связали вы себя раньше. Сейчас пора думать о другом…

Засыпая, Верзилин решил: «Надо завтра договориться насчёт венчания».

Наутро, помогая ей чистить картошку, он спросил осторожно:

— Во время поста свадьбы играть не разрешают?

— Нет, — подтвердила она равнодушно, нарезая на дощечке кубики овощей. — А что?

— Да просто подумал, когда нам удобнее всё оформить.

— Не понимаю, что это тебя так занимает? Мы и так с тобой муж и жена… друг перед другом. Это больше, чем перед людьми и… богом.

— Не кощунствуй, — сказал он шутливо.

— Ну не сердись, — она потянулась к нему и поцеловала в щёку. — Когда захочешь, тогда и сыграем свадьбу. А сейчас очисти–ка лучше мне три луковицы. От них чернеют пальцы, что мне совершенно противопоказано.

После молчания, под завывание огня в плите, она сказала:

— Давай устроим свадьбу так, чтобы всем было радостно на ней. Весёлую, с огнями, с фейерверком, с подарками. — И помолчав, добавила: — Только для этого надо много денег, а у меня сейчас нет.

Верзилин вздохнул:

— Мы с Никитой безработные… Если будет какой–нибудь зимний чемпионат, пойдём туда. Деньги будут.

— Я не для того совсем и сказала.

— Я знаю. Однако раньше ты все деньги тратила на себя.

— И не была счастливее.

Пропустив её слова мимо ушей, он сказал:

— Весной мы съездим с Никитой в провинцию и привезём целое состояние.

— Ты же не хотел возвращаться к борьбе, а хотел подумать насчёт дрессировки?

— А для этого тоже будут нужны деньги.

— Ефим, — вскинула она на него глаза. — Это ты серьёзно?

— Да.

— А может, можно не ездить? Может, мы пока бы прожили на мои деньги? Да и. в конце концов можно не устраивать пышной свадьбы.

— Ну хорошо, хорошо. Там посмотрим, — сказал он, немножко раздражаясь.

«Для полноты счастья мне не хватает денег, — подумал он. И тут же упрекнул себя: — Я говорю: «для полноты»? Какая чушь!.. Сейчас я счастлив, как никогда. Однако как бы хорошо иметь много денег, чтобы каждый день делать Нине подарки».

Для того чтобы не быть обузой для Нины, он продал часть ненужных вещей и деньги отдал ей. Ему казалось этого мало, потому он и не сдержался сейчас.

— Сейчас вынести очистки — и вы свободны, — прервала его мысли Нина. — И марш домой. Нечего тут мешаться.

Он раскладывал свою коллекцию папиросных коробок, когда Нина вошла в комнату с женой Коверзнева.

Глядя на осунувшееся лицо Риты, Верзилин понял: «Что–то случилось».

— Коверзнева арестовали, — сказала убитым голосом Нина.

— За что? — воскликнул Верзилин.

Рита опустилась на диван, нервно сбросила горжетку и, поглаживая злую, оскалившуюся морду зверька, заговорила:

— Пришли. Ночью. Наследили. Порвали книги. Выпустили из подушек пух. Ах, я ничего не знаю! — заломила она руки. — Я не могу так. У меня тоже нервы. И у каждого человека есть своя мечта… Помогите мне.

Опустив голову, Нина сказала:

— Что же это, Ефим? Надо хлопотать. Узнать — за что, в чём его обвиняют?

Уткнувшись лицом в коленки, Рита заплакала. Нина дала ей воды, стёрла носовым платком слёзы с её лица, села рядом, обняла за плечи, приговаривая:

— Не плачьте. Мы всё сделаем, что сможем… У нас есть знакомства… Да и у Валерьяна было много друзей… Даже в жандармском управлении… Верьте, всё будет хорошо.

— Загубить жизнь… — прервала та Нину. — И в таком возрасте… Мне ведь всего двадцать пять, и я ничего–ничего ещё не испытала… Не добилась….

Боявшийся женских слёз Верзилин встал, зашагал из угла в угол.

«Валерьян… За что? Неужели из–за того, что встал на дороге у Чинизелли?.. В чём его могут обвинить?.. Нет, конечно, все нити держит одна рука».

В жандармском управлении ничего не сказали, даже не приняли передачу. Все, кто был близок к этому учреждению, на вопрос Верзилина пожимали плечами. И лишь через неделю знакомый товарищ прокурора объяснил по секрету:

— Видимо, рядом с ним есть осведомитель. Он рассказал о каких–то мелочах, но ни одну из них доказать невозможно. Инкриминировать ему ничего нельзя, и поэтому его, очевидно, скоро выпустят. А вообще это дело путаное, и просто боюсь, что его кто–то хотел убрать с дороги или запугать…

С этой новостью Нина и Ефим направились к Рите, но её квартира оказалась заперта на ключ, и сосед–немец, узнав их, сказал, что хозяйка уехала и оставила ему ключ для Коверзнева…

— Если он вернётся, — неуверенно добавил старик.

— Может, оставим записку? — предложила Ефиму Нина.

Они вошли в комнату, и их глазам представился полный развал: Ритиных вещей не было.

Нина взяла с письменного стола незапечатанный конверт, достала письмо и прочитала:

«Милый Валерьян, я больше не могу. Прости за всё плохое. Я ухожу от тебя — видимо, такова воля провидения. Мне тоже хочется жить — красиво и интересно. Твоя капризная Рита».

— Какая мерзость, — сказала Нина, брезгливо бросая письмо. — Ты не читай. Это не для мужчины. Она — ушла и всё… Давай приберём. Не может же он возвратиться в такую комнату.

Когда всё было закончено, Нина села к столу и написала:

«Валерьян! Мы с Ефимом уверены в том, что ты ни в чём не виновен и тебя скоро освободят. Помни о своих друзьях и зайди сразу же к нам. Нина и Ефим».

Заросший щетиной, со струпьями на теле, лежал Коверзнев в камере. Приказание идти в баню и к парикмахеру выслушал недоверчиво. Позже спросил:

— Уж не выпускают ли?

— Это нам неизвестно, — угрюмо ответил брадобрей, водя бритвой по туго натянутому ремню.

На улице падали крупные хлопья снега; капало с крыши; прыгали весёлые воробьи; на втором этаже духовой оркестр играл вальс «На сопках Маньчжурии».

Пока шли через двор, Коверзнев ртом ловил снег.

Ротмистр, видимо, куда–то спешил. Не садясь, засовывая какие–то папки в портфель, не глядя на заключённого, сказал:

— Распишитесь в получении своих бумаг. Вот здесь. Так, хорошо… Ознакомился я с вашей рукописью детально… Направление правильное… Мы вместе с вами не должны допустить того, чтобы… культурная борьба переросла в политическую… А посему советую прекратить всякие выпады против господина Чинизелли и обивать пороги редакций… с разоблачениями в руках… А пока вам придётся дать подписку о невыезде из Петербурга… Хорошо… Так… Ну, вот и всё… Извините, но ещё разик вас придётся как–нибудь побеспокоить…

И несколькими минутами позже Коверзнев шагал по улице. Всё было как прежде, и никому не было заботы, что над ним издевались, лишали его свободы, держали в мрачном карцере. Так же катили по Невскому экипажи; проехал гвардейский офицер в бобрах, держа между колен саблю, рысак его неслышно выбрасывал стройные ноги — плыл над улицей; грузно прополз трамвай, на застывших его стёклах пассажиры протёрли дырки–и в одну из них, приложив варежку к губам, выглядывала красавица под расписным платочком; обочь панели прошёл барин с доберман–пинчером на сворке; пробежала компания весёлых гимназисток; девица с накрашенным лицом равнодушно скользнула по Коверзневу взглядом… На память ему пришёл Блок, и Коверзнев прочитал горько: «И никому заботы нет, что людям дал, что ты дала мне; лишь люди на могильном камне напишут прозвище — поэт». Подумал: «Действительно, никого — никого нет у меня, и лишь будущим сыном мы связаны с Ритой, и что бы ни было между нами, — должны любить друг друга и прощать друг другу всё… Любить в унижениях, горестях, в бедности… Ради сына».

Он представил, как Рита встретит его, но он будет нежен и терпелив и заслужит её прощение. Он будет из кожи вон лезть, чтобы восстановить потерянное.