— Давайте–ка оботру.

Протирая и без того чистую ложку, насвистывал сквозь зубы едва слышно. Потом, возвратив подарок Верзилину, машинально перегнул бумагу; разглаживая на кубовой скатерти, прочитал по складам:

— «О–де–сса. Вслед–стви–е про–дол–жа–ющей‑ся забас–товки груз–чиков в за–гра–ничном от–деле пор–та по–чти пол–ная без — де–я–тель… бездеятельность. Гру–зят–ся толь–ко не–сколь–ко иностр… иностр–анных пароходов по–сред–ст–вом кон–вей–ер–ов…» Ишь ты, конвейеров: нашли выход… А мы вот забастуем — никаких конвейеров нет, никто не выручит.

Феофилактыч сказал:

— Конвейер этот самый тоже человек обслуживат… Отошёл этак в сторонку, руки в карманы, картузик на нос — и, пожалуйста, конвейер этот самый — ни с места… Я, конешно, извиняюсь…

— Это правильно, — заметил Верзилин, — ежели люди все как один… вот тогда… любой хозяин вынужден будет плату прибавить. И время работы уменьшить. А уж если по всей стране: и в Одесском порту, и на Вятской пристани, и… в цирке… откажутся… Тут уже держись самый большой хозяин, — И подумал с гордостью: «А люди это могут», — но, вспомнив о Татаурове, вздохнул: «Только такой, пожалуй, всегда найдётся… где угодно. Подведёт».

Через час Верзилин поднялся. Никита вызвался его проводить. Шли по уснувшей Ежовке. Тихо поскрипывали деревянные мостки под ногами; рядом что–то булькало. Судя по запаху, это было болото.

— Давно надо было в цирке попробовать свои силы, — сказал Верзилин Никите через плечо.

— Всё как–то стеснительно, неловко. Как это — подойти и спросить: допустите меня… Если бы не стыд, так я давно бы вышел.

Они остановились на верхней площадке лестницы. Виднелась чёрная река и лес за ней; сзади, за домами, рдело зарево от городских огней.

— Я ваше имя знаю, — сказал Никита, — в журнале читал. Вы Мальту победили. Вас знаю и Гришу Кощеева знаю по газетам. Знаю, что он четвёртый приз в мировом чемпионате взял. И думаю иногда, что и я бы так же смог… Только учиться надо. А учителя нет… Это моё счастье, что вы хотите меня учить.

— Это ты молодец, что понимаешь. А то наши борцы начинают сперва бороться, и когда уже протрут ковры лопатками, тогда только начинают учиться. Это, друг мой, поздно. Сначала учись, а потом уже борись.

— Ефим Николаевич, я согласен на всё.

— Завтра берёшь расчёт (у меня пока деньги есть), и начинаем тренировки. Подъём, стакан молока, борьба. Я буду показывать тебе все приёмы и положения. Ты будешь точно их повторять. Так до сорока минут, а то и до часу. Затем — солдатский бег вот с этим чемоданом, — Верзилин похлопал по своему чемодану. — Будет нелегко, но зато станешь борцом.

Верзилин вернулся в номера в великолепном настроении; быстро уснул. Снилось что–то хорошее, а что — не мог припомнить. Утром встретился с Никитой.

По Раздерихинскому спуску Никита шёл как хозяин. Почти на каждом шагу слышалось:

— Здорово, Никита!

— Сарафанникову поклон!

— Заглядывай, друг!

— А‑а! Братуша!

Никита жал руки, приветственно кивал головой.

У парома — толпа. Мужичишка в зипуне бился над телегой — застряла колёсами в настил. Никита подошёл, растолкал толпу, поплевал на руки, раз! — телега вместе с железной бочкой оказалась в воздухе.

— Ай да Никита! Одно слово — богатырь. Знай наших!

Мужичишка запустил пятерню в бороду, слов от изумления не может найти. Никита хлопнул его по животу, подмигнул. Кругом смех.

— Чо пузу выставил? Говори мерси нашему Никите.

Верзилин увидел: это вчерашние грузчики; опять в «слизень–мазень» играют. Покосился на бревно — лежит в глине, родничок под ним бьётся, бабочка–капустница уселась на отскочившую бересту.

— Здорово, братцы, — Никита присел рядом с ними, повернулся к Верзилину, объяснил грузчикам: — Борец знаменитый. Ефим Николаевич зовут. Меня учить будет бороться.

— Наше почтеньице, Ефим Николаевич! Прощенья просим, обидели вас вчерась. Ну ничо, свои люди — сочтёмся. Присаживайтесь.

Лохматый расплылся в улыбке, смахнул сор с реденькой травки:

— Дык што? По цирковой части, значит, изволите? Дело стоящее, антиресное.

Другой сказал, потягиваясь:

— Люблю борьбу — страсть. Мне бы вашу али Никитину конплекцию…

Верзилин сел, шутливо ткнул парня в плечо:

— Ну, у тебя комплекция тоже неплохая.

— Дык оно конешно, — обрадовался тот.

Никита взял ножик, ловко воткнул его с оборота в землю, поднялся, сказал Верзилину:

— Посидите, я скоро.

— Не хотите ли сыграть, Ефим Николаевич? — предложил почтительно лохматый.

Верзилин согласился. Первые две фигуры получились, третья — нет.

Грузчики принялись услужливо объяснять, как держать нож, как взмахивать рукой, как прицеливаться:

— Вот, Ефим Николаевич, так. Этак пальчики, а клиночек сюда. Самое главное — вовремя разжать руку. Вот–вот. Распрекрасно. Ещё разок. Вам — вне очереди. Хорошо. Прямо распрекрасно.

— Ну, давайте по–честному, форы мне не надо. Вы по разу, и я по разу. Идёт?

— Идёт, Ефим Николаевич.

Лохматый взял ножик и пошёл, и пошёл выделывать им фигуры: с каждого пальца, с голого локтя, с подбородка, со лба, даже с носа. Зеваки собрались, смотрят, подбадривают.

Солнце над лесом, по серой воде — золотая дорожка, волны взблескивают, дымок над пароходной трубой светленький. Мальчишка выхватил из–под лодок рыбёшку, она сверкнула на солнце, шлёпнулась на берег. Стрекоза вздрагивает над одним и тем же местом. Божья коровка села на рукав. Верзилин снял её осторожно, посадил на ладонь; она распахнула крылышки, взвилась, покружила, села на нос лохматому, пока он нацеливался ножиком. Сведя большие плутоватые глаза в одну точку, он осторожно взял её толстыми грязными пальцами и протянул Верзилину, сказав:

— Ишь, шельма, улететь хотела.

Верзилин снова посадил её на локоть. Сиди, хорошая; сиди, красавица.

В толпу протиснулся мальчишка — в руках букет полевых цветов.

— Не продашь? — спросил Верзилин.

Мальчишка шмыгнул носом, почесал голое пузо, отступил за людей. Тогда лохматый зыкнул на него:

— Оглох? Отдай цветы Ефиму Николаевичу.

Малец сунул букет Верзилину. Верзилин дал ему пятачок.

— Пятак? Да вы что, Ефим Николаевич? Копейка — красная цена в базарный день… Отдай, отдай назад, — ужаснулся лохматый.

Верзилин пятак не взял: погладил мальца по голове, легонько щёлкнул по курносому носу. Подошла очередь играть, вздохнул. Раз! — ножик воткнулся. Два! — воткнулся. Третий раз не получилось. Ничего не поделаешь — проиграл. Грузчики забили нож в землю до отказа. Надо вытащить зубами. Не получается, земля в рот попадает. Мужики смеются. Есть! Вцепился. Готово!

— Ай да Николаич! Молодчага!

— Свой парень! Недаром Никита с тобой дружит.

Подошёл старик в поддёвке и сапогах, с удивлением посмотрел на Верзилина, на всякий случай поклонился. Стал уговаривать парней: приходит пароход, груз срочный, деликатный, может попортиться, разгрузиться надо быстро, плата двойная.

Верзилин вдруг вспомнил зимний пожар, гладиатора с огромным шкафом на спине, два часа тяжёлой работы; захотелось поработать бок о бок с этими парнями. Но он сдержал себя, пожал им на прощанье руки, стал ждать Никиту.

Никита пришёл вскоре. Поднимались в гору медленно, разговаривали. На Николаевской улице увидели афишу: «Синематограф «Колизей». Перед вечерними сеансами выступает король цепей Ян Пытля».

Верзилин усмехнулся, покосился на Никиту.

Синематограф только что открылся. Говорили, что он был одним из крупнейших в России, и хозяин его — Румянцев, обслуживающий такую громадину один с женой и свояченицей, делал всё, чтобы повысить сборы. Публика к нему так и валила, несмотря на дорогие билеты.

Под звуки марша, выбиваемого из рояля румянцевской свояченицей, огромный Ян Пытля, облачённый в греческую тунику, золотую каску и верёвочные туфли, выходил на помост. В течение десяти минут он разгибал небольшие подковы, гнул монеты, рвал цепи; потом обращался к поражённой публике с предложением бороться на поясах. Все опускали глаза. Желающих не оказывалось… Ни Ян Пытля, ни хозяин синематографа Румянцев не были дураками; прежде чем начать эти гастроли, они дождались отъезда атлетов из Вятки…