Рита пыталась заговаривать о собственном выезде и о заграничном курорте, но Коверзнев вспылил: ни лошадей, ни конюшни, ни кучера он заводить не намерен — у него на это не хватит денег, и о курорте она тоже пусть не мечтает — вместо того чтобы ехать в какую–нибудь грязную немецкую деревню, где русские бабы, воображающие себя аристократками, умирают со скуки, ехала бы она на берег Луги и пила там молоко и загорала.

Остынув, он сказал:

— На будущее лето снова будем ездить на дачу Стембока — Фермора — там великолепный пляж. Мы с Ниной и с Ефимом всё время туда ездили.

Рита вскочила:

— Ты не можешь не вспоминать при мне эту цирковую шлюху?!

— Перестань, пожалуйста. И прошу при мне так о ней не говорить.

— Буду говорить! Буду! Нашёл, в кого влюбляться, — цирковая шлюха, борцовская подстилка.

— Перестань! Или я тебя ударю!

— Ударь! Ударь! Ты способен на это!

Она разрыдалась и выскочила из комнаты.

Коверзнев закурил, жадно затянулся. «Нет, это надо как–то кончать». Остановился перед окном, глядя на тёмный залив. В соседней комнате разбилась какая–то склянка. «Не отравится», — уверенно подумал он о Риге и не пошёл к ней.

Смеркалось. Внизу, в хибарке, зажглись огни; на воде качался красный бакен, двигались разноцветные фонарики — это шёл пароход из Петергофа.

Не включая света, Коверзнев открыл окно, лёг на подоконник. Курил, глядел в ночь, думал…

Она не выдержала, пришла к нему, молча обвила его руками, потёрлась мокрой от слёз щекой о его лицо. Укутала его пледом:

— Простудишься… Бедный мой… Я гадкая, нехорошая, развратная баба, я мешаю тебе жить… Прости меня, я переменюсь… Я буду жить ради тебя… Я буду потакать твоим капризам… Ну, чего ты хочешь? Скажи… Скажи, пожалуйста…

Она тяжело сползла на пол, обхватила его ноги, начала их целовать.

Всё это вызывало чувство стыда и досады. Коверзнев неуклюже пытался схватить её за плечи и поднять. Она вырывалась.

Подобные сцены повторялись почти каждый день, а все знакомые поздравляли Коверзнева со счастливым браком, и он загадочно улыбался в ответ.

Всемирный чемпионат в цирке Чинизелли вступил в третий месяц своего существования. В матчах на звание чемпиона мира уже встретилось около ста борцов. За шестьдесят дней сбор составил семьдесят пять тысяч рублей.

Всё реже и реже боролись Сарафанников, Вахтуров и Корда — они уже сделали своё дело. Поэтому интерес к борьбе начал ослабевать; однако ещё не было такого дня, чтобы в кассе оставались билеты. Фанерная табличка с надписью «Все билеты проданы» была так же привычна, как афиши с изображением борцов–чемпионов.

И вдруг 25 сентября рядом с этой табличкой появилось объявление, извещающее о прибытии Красной маски и о закладе в тысячу рублей против любого чемпиона мира.

Эта новость заставила многих задуматься. Даже Верзилин отложил вечерний чай у Нины и договорился с ней, что они пойдут в цирк, несмотря на её свободный день.

Коверзнев пытался разнюхать новости, но ничего не узнал. Однако «маску» он видел в коридоре гостиницы. По той поспешности, с которой она, заметив журналиста, скрылась в номере, он сделал вывод, что это кто–то из борцов, гастролирующих в России и знающих его.

Забыв о распрях, он пришёл к Верзилину. Они долго перебирали в памяти имена знакомых борцов, но так ни на ком и не остановились.

— Надо быть готовым ко всему, — сказал Верзилин. — Я думаю, Никита сначала воздержится. Пусть её вызывают Коля Вахтуров или Корда.

Коверзнев поднялся с дивана, долго раскуривал трубку. Потом заговорил:

— Мудрое решение. Видимо, «маска» серьёзная, если Никите никто не предлагает лечь под неё. Одно из двух: или они надеются на чистую победу «маски», раз не уговаривают Никиту, или «маска» должна по замыслу проиграть Никите.

— Первое маловероятно, — возразил Ефим Николаевич. — Поддубный не любитель переодеваний… Шемякин — не зная броду не сунется в воду…

— Шемякина бы я узнал в любом костюме.

— А больше никого с уверенностью не выпустят против Никиты… «Железный венгр»?..

— Чая Янос? Нет, не выдержит против Никиты.

— Кто же?

— Да‑а… задача. Остальные борцы по комплекции не подходят.

Сказав это, Коверзнев задумался, глубоко заложил руки за спину, прошёлся по комнате. Остановился.

— Пф–пф–пф… Чёрт! Погасла!.. Пф–пф… Всё–таки, я думаю, сильный борец отпадает. Тогда остаётся загадкой… почему не уговаривают Никиту…

— Подождём, что покажет вечер, — сказал Верзилин. — Может быть, и узнаем.

В цирк они пришли ко второму отделению — к борьбе.

Ложи сверкали золотым шитьём мундиров, лысинами, белизной пластронов, драгоценностями дам. Пестрели яркими рубахами мастеровых и платками женщин верхний ярус и галёрка.

И вот появился арбитр. И чем ближе к середине манежа он подходил, тем тише становилось в цирке. Шум схлынул, арбитр поднял руку:

— Уважаемые госпожи и господа! Мне удалось выписать знаменитого чемпиона мира, который будет бороться под красной маской, причём всякий желающий может вытребовать на свой счёт любого чемпиона в противники «маске». За «маску» господин Чинизелли ставит заклад в тысячу рублей, который будет пожертвован в одно из благотворительных учреждений города Санкт — Петербурга в случае поражения знаменитого борца!

В это время, как бы случайно, словно она не знала, что арбитр говорит о ней, — в цирке появилась «маска».

Это был крупный стройный борец, и хотя фигуру его нельзя было рассмотреть, так как её скрадывал свободный мохнатый редингот, в нём угадывалась большая сила.

И несмотря на то что Никита уже десятки раз видел борцовские маски, эта почему–то заставила его вспомнить иллюстрации к книге из верзилинской библиотеки — романе об инквизиции. Почему — он так и не мог понять.

Раскачивающейся походкой «маска» прошла по проходу, застланному малиновым бархатным ковром, и направилась к пустым крайним креслам первого ряда левой стороны. Это были места Чинизелли.

«Маска» пропустила вперёд маленького старичка во фраке и с брильянтовой булавкой и, усевшись в третье кресло, склонила к нему голову. У старичка были острые, глубоко сидящие глаза, а лицо его напоминало печёное яблоко.

— Менеджер, антрепренёр, — объяснил Коверзнев.

— Сарафанникова! Сарафанников пущай борется! — закричал кто–то.

— Вахтурова!

— Стерса!

— Сарафанникова!

— Вахтурова!

— Татуированного подавай!

— Сарафанникова!

Арбитр поднял руку, восстанавливая тишину.

— Господа! — сказал он. — Вызов делать официально! Или у судейского столика, или в кассе! С закладом денег в депозит!.. «Маска» начинает борьбу завтра!

Никита вместе с другими борцами наблюдал за «маской» из–за кулис. Сердце его приятно и в то же время тоскливо заныло — но не из–за этой «маски» (она не произвела на него впечатления), а из–за выкриков публики. И хотя он был популярен не больше Вахтурова, он самолюбиво отметил, что его, Никитино, имя произносится чаще. Впрочем, возможно, будь он на десять лет старше — он этого бы не думал.

Когда шум улёгся, арбитр объявил: — Парад, алле!

Борцы вышли на манеж, и начался обычный церемониал представления, а затем борьба очередных пар.

Перед полицейским часом вся публика партера повалила на конюшню, которая использовалась в антрактах как театральное фойе. Зрителям второго яруса путь сюда был заказан — отделённые барьером, они могли общаться лишь с галёркой. Цирк Чинизелли являлся единственным в России цирком, где привилегированные зрители имели отдельный уличный вход.

«Маска» начала бороться на следующий день. На ней было телесное трико и башмаки такого же цвета; башмаки были украшены фестончиками. В борцовской раздевалке детально обсудили её костюм, и злой и ехидный Мюллер сказал, что если «маска» борется так же, как одевается, то кое–кому придётся протирать ковёр своими лопатками.

Никита понял, что Мюллер намекает на него и на Вахтурова, но ничего не сказал, сделал вид, что не слышал этих слов.