— Да что ты ко мне пристал? Я и других кладу, не только тебя, — тяжело дыша, сказал Никита.

— Уходи! Нет нам вдвоём места здесь!

— Почему?

— Уходи… Не то не сдержу себя — убью… Знаю тебя, праведника… Всё по закону тебе надо, а ты попробовал бы…

Нагнув голову, Корда приближался к Никите, взгляд его был безумен. Никите стало страшно,

— Уйди! — вскрикнул он.

— Знаю! Разболтать всем хочешь!

И вдруг Никита вспомнил ювелирную лавку и блестящие кружочки и понял всё.

— Дура! Так бы и сказал, — обрадованно заговорил он. — Да никому я не скажу. Заказывай себе медали, сколько хошь…

Никитина улыбка окончательно вывела Корду из себя. Приблизившись, он ударил парня в скулу, навалился всей тушей, приговаривая:

— Праведник чёртов… Маменькин сынок… Удачник… Любимец публики…

Никита старался вырваться, объясняя:

— Да не говорил я никому про твои медали. Пусти!

Но Корда не пускал, царапал его в кровь.

Наконец Никита изловчился и ударил его головой в подбородок.

Корда грохнулся, сломав деревянные декорации, подняв тучу пыли.

Сидя, держась за ухо, рычал:

— Лучше бы сказал всем… Все бы поняли — каждый заказывает себе медали… Все грешные… Один ты с пустой грудью… Праведник, а хуже всех. Не хочу от тебя зависеть, сволочь… Ложиться под тебя… Подо всех лягу, а под тебя не буду…

— Тьфу ты! — плюнул Никита на пыльный пол. Отирая со щеки кровь, взволнованно дыша, он подошёл к борцам, толпившимся у занавеса, и на их вопрос: «Что случилось?» — ничего не ответил, только махнул рукой.

Они уже выстроились, когда появился Корда.

— Поправьте причёску, — сказал ему арбитр. — Пошли, пошли!

Всякий раз, выходя на арену, Никита испытывал волнение. Сегодня, выбитый из колеи случившимся, он волновался сильнее обычного.

Он окинул взглядом цирк. Огромные хрустальные люстры освещали его купол, и при желании можно было рассмотреть картинки, на которых был изображён папа теперешнего Чинизелли. Облокотившись на малиновый бархат царской ложи, на борцов смотрела в лорнетку оголённая дама. «Не иначе — княгиня какая–нибудь», — подумал Никита. Он перевёл взгляд на свитскую ложу, задержался на знакомом офицере; пошарил глазами в ложах бельэтажа; и в партере, на обычном месте, отыскал Верзилина. Тот смотрел настороженно. Встретившись взглядом, они оба улыбнулись.

— Первый претендент на звание чемпиона мира, молодой… — объявлял арбитр… — Неоднократный чемпион мира, волжский матрос… Гордость нашего спорта…

Привычные слова скользили по поверхности сознания и не отвлекали от мыслей о Корде.

Борцы разошлись по раздевалкам, чтобы одеться и выйти — посмотреть на борьбу Алёка Корды и Омера де Бульона.

По зову арбитра француз легко выскочил на манеж. А Корда распахнул занавес, медленно, грузно неся свой живот, подошёл к барьеру.

Подождав, когда цирк затихнет, сказал отрывисто:

— Хочу разоблачить Сарафанникова!

Словно взорвалось что–то в цирке: раздался смех, хлопки, улюлюканье.

Корда угрюмо посмотрел на людей.

Арбитр гневно позвал его на манеж.

— Не кричи, — равнодушно сказал ему Корда. Переждал шум.

Какой–то человек во фраке метнулся к Чинизелли, затем подскочил к Корде.

Тот отмахнулся от него, как от мухи:

— Уйди, зараза.

— Ишь, как по–русски шпарит! Вот те и иностран!. — крикнул кто–то с галёрки.

Грянул оркестр.

Корда медленно, с трудом поднял голову на бычьей шее, погрозил кулаком.

Запахло скандалом. Многие из тех, кто ещё пять минут назад боготворил Сарафанникова, кричали:

— Дайте сказать! Шпарь! Чего жалеть их!

Никите было неловко, стыдно. Не за себя, он — честен, его разоблачать не в чем, а за товарищей, за борцов.

Омер де Бульон стоял в центре арены, видимо недоумевая, чего хочет противник.

Арбитр бросился в сторону Корды, вернулся обратно:

— Господа!..

— Молчи! — оборвал его Корда хриплым басом.

Оркестр замолк.

— Но при чём Сарафанников? Вы боретесь с Омер де Бульоном! — сжав виски ладонями, отчаянно крикнул арбитр.

— С Бульоном и бороться не хочу… А Сарафанникова ненавижу. Мальчишка, гордец… Монаха строит из себя, праведника, а хуже всех, сволочь… Удачник, маменькин сынок… воспитанный… Корчит из себя чемпиона, победителя Корды… А я и не Корда — пусть не радуется! Я Евстигней Пантюхин… Я одиннадцать лет назад боролся под именем Маркиза, тоже был удачником… Да избили меня… Я был в сумасшедшем доме… Вот справка…

Он запустил руку под трико, вытащил какие–то бумаги, скомкал их, швырнув зрителям.

Поднялся шум, но снова смолк, когда он начал говорить:

— Смотрите на мои портреты… Я был молодой и не носил усов… и живота этого не было… Изменился, но сила осталась… Я в монастырь ушёл, а оттуда меня один антрепренёр вытащил, и мы с ним по всему югу проехали… И деньги большие огребли… И нас Чинизелли выписал… Он всё знал… И обещал, что все под меня ложиться будут… Про Сарафанникова тогда никто и не знал… А он всех стал побеждать, и я стал не нужен: сборы делал он, а не я… Сначала с ним хотели договориться, но узнали, что он с писателем, а тот всё разоблачает в газетах… книгах. Говорить ничего нельзя — у них компания за правильный спорт… А тогда для сборов стали всем приказывать, чтоб ложились под Сарафанникова… Если не всем, так некоторым… А он не знал и радовался, белоручка… и всегда в форме и весел… и синяков нет, и кровоподтёков… Думает, честный, а сам хуже всех, сволочь… И я не лягу под него…

В это время четверо полицейских налетели на Корду сзади и, скрутив ему руки, повели за кулисы. Он вырывался, хрипел, брызгал слюной.

Арбитр взял брошенные Кордой бумажки, с недоумением рассматривал их. Пожимая плечами, передал их в судейский стол.

Поднятой рукой остановил шум.

— Господа! Действительно, справка из больницы для душевнобольных есть. Видите — он не в своём уме, и верить ни одному его слову нельзя. Он сам признался в этом. Здоровый человек не стал бы выступать против Сарафанникова, выходя для встречи с другим борцом. Конечно, он сумасшедший. А как боролся Сарафанников — вы видели сами, и никто никогда не поверит, чтобы под него надо было ложиться по уговору… — он сделал паузу. — Господа! Чемпион мира Омер де Бульон ждёт себе пару! Господа! Мы предоставляем право любому борцу или желающему из публики сделать ему вызов!

Корда хрипел, порывался вернуться на арену, ловил рукой бархатный занавес. Полицейские падали, висли на нём, утирали расшибленные носы.

— Ефим! Это неслыханно! Это позор! Что подумают о нас?! Надо писать опровержение!

Верзилин закусил нижнюю губу — думал.

— Вы правы, Валерьян Павлович, и я рад, что вы вернулись к своим прежним взглядам.

— Да что там вспоминать нашу ссору. Мы жизнь свою на то кладём, чтобы отстоять правду.

Рита смотрела расширенными глазами, переводила взгляд с одного на другого. Удивлённо спросила:

— Это что же? Значит, ты незаслуженно хвалил Никиту?

— Отстань, — отмахнулся от жены Коверзнев.

Он вскочил, дёрнул себя за бант — задыхался. Пошёл, шагая через ноги сидящих, расталкивая тех, кто поднялся.

Никиты в раздевалке не было, видимо ушёл домой. Борцы сидели нахмуренные; кое–кто уже был в пальто. Скандал мог сорвать сборы в цирке, а это значило, что они останутся без денег.

— Ты того, Валерьян Павлович… — сказал старый Луи Телье, глядя на него маленькими глазками. — Никита, конечно, ни при чём… С Бульоном боролся «бур»… и с Кордой тоже… А тут уж так вышло… бесполезно нам сопротивляться… Себя жалели… Конечно, не все из нас и знали об этом… Однако ставка у антрепризы на Никиту была… когда он ещё появился… Новое имя всегда сбор делает…

— Конечно, что мне с Никитой «бур» бороться — он мне рёбра переломает. Медведь! — сказал Аррюкиль. — Мне арбитр приказал ложиться, я и лёг. Мне же легче.

— Себя берегли, — пояснил Тимоша Медведев.