Поставив камышинку на палец, балансируя ею, Коверзнев поддержал:

— Это идея — съездить в «Светлану». Жаль, что Леван с Инной заняты… Слушайте, поедем сегодня? А?

Он подбросил камышинку, поймал её и, крутя, как жонглёр, между пальцами, спросил:

— Поедем?

— Что ж, я согласен, — сказал Верзилин. — Нечего откладывать на завтра.

— Проводим Левана, пообедаем на Измайловском и — махнём.

«Тебе не Левана проводить надо, а с Ниной повидаться», — ревниво подумал Верзилин.

Никита всё смотрел на Корду. Тогда Верзилин спросил шутливо:

— Ты чего нос повесил? Уж не из–за Корды, конечно? Не грусти. Я тебе сейчас расскажу весёлую историю про самого печального человека. Был на свете такой меланхолик. Обратился он к доктору — ничто, дескать, его не может развеселить. Доктор долго осматривал его, прописал всякие вещи. Ничего не помогает. Тогда доктор говорит: остаётся одно средство — сходить в цирк и посмотреть на знаменитого клоуна Тони Грайса, от которого умирает со смеху весь Лондон. «Увы, — ответил меланхолик, — Тонн Грайс — это я сам». Ха–ха–ха! Так вот ты и напоминаешь мне этого клоуна… Ха–ха–ха!

Но Никита не засмеялся. Выражение лица его было необыкновенно суровое, посредине лба прорезалась упрямая складка. (Верзилин видел его таким впервые). Покосившись на знаменитого борца, он сказал зло:

— Ишь, стоит как хозяин… Всыпать бы ему по первое число — слетела бы спесь–то… Так руки и чешутся…

— Вот это правильно! — обрадовался Верзилин.

— Взять бы его да, как Пытлю… бросить! — сказал Никита. Потом резко сунул руки в карманы брюк:

— Поехали. Чего им любоваться–то.

Коверзнев весело хлопнул его по плечу и всю дорогу в трамвае рассказывал забавные истории. Придя к Нине, он на ходу сочинил историю о том, что камыш, который он ей преподносит, взят из декорации к «Князю Игорю».

— Ты восхищалась Кончаком — Шаляпиным и половецким станом. И вот тебе в память об этой опере…

— И тебе не жалко расставаться с таким сувениром? — спросила девушка.

— За одно родимое пятно красавицы можно отдать два города. Как — неплохая поговорка?

Позже, когда они вместе вышли на Невский, Коверзнев неожиданно сжал Никите руку, зашептал:

— Смотри, смотри: это цирковой бог — сам Сципион Чинизелли… с женой.

Верзилин ткнул Никиту в бок — навстречу в двухместном кабриолете со сплошным стеклянным передним кузовом ехал чёрный, носатый, с большой квадратной челюстью человек. Он сам правил лошадьми; рядом с ним сидела полная женщина в модном парижском платье и шляпке. Два пятнистых фокстерьера бежали следом.

Все встречные провожали коляску глазами.

— Видал? Вот под чью дудку пляшут все борцы. Да что там борцы! Даже арбитры вроде барона Вогау. Его доход за один сезон больше ста тысяч рублей. А жадность — непомерная. В прошлом году он запоздал на месяц с открытием сезона, потому что не приехали из–за границы артисты — испугались холеры. И за весь месяц он не заплатил ни копейки тем артистам, которые явились к нему в срок… А ведь у них семьи и маленькие ребятишки.

— Слушай, Коверзнев, — сказала недовольно Нина, — перестань обличать — надоело.

Тот надулся и до самого цирка не проронил ни слова. На углу Итальянской и Караванной они расстались.

В трамвае сидели молча — Коверзнев продолжал дуться, Никита рассматривал город, Верзилин думал о Нине.

Вдруг трамвай неожиданно остановился — Верзилин стукнулся затылком о стекло, повернулся. Путь преграждала толпа. Конные полицейские теснили её к пыльному забору. Это всё, что успел разглядеть Верзилин в первое мгновение. Со звоном разлетелось стекло, булыжник брякнулся на пол. Коверзнев выскочил на волю, замахал руками, закричал на полицейского. Тот, сдерживая лошадь, повернулся, пригрозил:

— Не лезь не в своё дело, господин хороший!

— Женщину! Женщину с ребёнком топтать! Хам! Убийца!

Полицейский оскалился, сбоку полоснул Коверзнева нагайкой — по щеке, в кровь.

Одним прыжком Верзилин очутился рядом, с силой схватил под уздцы лошадь, дёрнул на себя. Полицейский неуклюже повернулся — оказалось, его сшиб Никита. Большеглазая, растрёпанная женщина, прижимая одной рукой бледного, рахитичного ребёнка, неслушающимися пальцами рвала на себе ворот; наконец это ей удалось. Она выдернула нательный крест на тесёмочке, заголосила, подступая к лежащему полицейскому.

— Смотри, смотри, кого бьёшь. А ещё хрестьянин! Я одна, одна — с четверыми, а кормилец — в машину угодил… Убили кровопийцы!.. На заводе!.. Где бог? Где бог? — Крестик болтался беспомощно, скользнул в разрез, рядом с отвисшей грудью.

Кто–то столкнул Верзилина наземь; он увидел над своей головой занесённые копыта; чудом (а потом он узнал — по Никитиной воле) конь прянул в сторону. Мастеровой в фуражке с лаковым козырьком взмахнул рукой — швырнул ржавый болт в голову конника. Верзилин поднялся, подхватил женщину с ребёнком, толкнул на дорогу, к трамваю. Успел увидеть, как Никита выломил из забора тяжёлую доску и не наотмашь, а словно пикой, снизу, ткнул полицейского в подбородок. Прогрохотал выстрел. Раздался крик:

— Ничего! Придёт снова пятый год! Вспомните!

Ещё одного полицейского стянули с коня, отобрали у него револьвер.

Мужчина в чёрной кепке–блине вскочил на развилку низенького бородавчатого тополя, уцепился рукой за ветку.

— Товарищи! — звонко прозвучал над толпой его голос. — Когда все вместе — мы стали сила! Видите? Нам не страшны даже полицейские. Держитесь друг друга! Никаких уступок! Так жить нельзя! Шестьдесят копеек в день! А работаем по двенадцать часов! Хозяину выгодно. Ему нет дела до того, что мы голодаем и живём по вонючим углам! О машине он и то больше заботится! Машина денег стоит! А нас можно вышвырнуть — новые найдутся! Не позволим! Добьёмся, чтобы наших товарищей оставили на заводе и не заносили в «чёрные списки»! Недолго буржуям осталось властвовать! Придёт ещё пятый год!

Он спрыгнул с дерева, скрылся в толпе.

— Скачут, ироды! — крикнул кто–то.

Верзилин увидел: с Порохового шоссе, переходя на галоп, скакали полицейские.

— Эх, аллюр три креста! — крикнул молодой парень с чёрными усиками.

Другой, в фуражке с лаковым козырьком (Верзилин приметил: тот, что швырнул болт), дёрнул Коверзнева за рукав, кивнул Верзилину и Никите:

— Пошли! А то вы люди заметные, нездешние.

Толпа поредела.

Они пробежали мимо заводских ворот с тусклыми буквами по металлической сетке, мимо грязных лавочек, в которых продают квашеную капусту, осклизлые грибы, ржавую селёдку да мочёную пресную бруснику. Парень свернул к забору, нырнул в пролом; Никита бежал последним, не пролез, стал выламывать доски. Подскочил мужчина в кепке–блине — оратор, похлопал Никиту по спине, сказал:

— Силён, парень. Молодец, — и подмигнул их провожатому: — На ту сторону их, Ванюша. А то больно легко их запомнить… Спасибо, товарищи, от выборжцев за помощь.

Он пожал им руки, сказал Каверзневу: «Ничего, до свадьбы заживёт» — и скрылся за огромным покосившимся сараем. А они торопливо зашагали наискосок, через заросли крапивы и репейника. В пожелтевшей жёсткой траве ржавели части машин, гнили какие–то брёвна; всё было покрыто каменноугольной пылью. Мастеровой остановился у канала, вода в котором была покрыта чёрной плёнкой, и, держась за тёмные подгнившие сваи, спустился на покачнувшееся под его тяжестью полотно дверей. Оттолкнулся, пристал к другому берегу, послал плот обратно. Поочерёдно перебрались все. Шли вдоль чёрного канала; пахло зловонно; под ногами скрипел уголь.

— Ну вот и всё, братцы, — сказал парень. — Тикайте вон туда, в поле. В версте — кольцо трамвайное… Назад возвращайтесь не по Литейному, а по Охтенскому… Да щеку–то прикройте, чтоб не видно. Будьте здоровы, спасибо вам.

Шли по песку, тяжело проваливаясь. Тропка вывела к трясине. Помылись.

Соскребая со щеки засохшую кровь, Коверзнев говорил взволнованно:

— Слышали? Придёт пятый год! Трещит по всем швам этот прогнивший строй. Второй такой революции он не выдержит.