Здесь прямо связываются понятие о движении и понятие о мышлении. Следовательно, мышление человека подвижно, оно развивается, причем развивается не в плане простого перемещения, а в плане высшей формы движения («…кончая мышлением»).

Столь же важные и глубокие суждения по этому вопросу находим и у В.И. Ленина:

Как видим, В.И. Ленин обосновывает важный тезис, утверждающий органическую связь не только между понятием о мышлении и понятием о движении, но и между понятием о мышлении и понятием о развитии. Мышление человека не только изменяется (движение), но и развивается, т.е. качественно совершенствуется. Эту же мысль В.И. Ленин подчеркивает и в другом месте. Комментируя введение к «Лекциям по истории философии» Гегеля, В.И. Ленин замечает:

Это ленинское положение имеет большое значение не только для историков человеческого мышления, но и для историков самых различных языков, в силу самого принципа единства языка и мышления.

То, что на одном этапе своего бытования люди и их языки еще не умели выражать и передавать (или иначе выражали и передавали), то на другом этапе они могли получить подобную возможность. Языки не просто изменяются (принцип коловращения), но развиваются, совершенствуются. То же происходит и с человеческим мышлением[250].

В свете такой, строго исторической постановки вопроса становится ясно, почему даже в пределах культуры только одних европейских стран, такие, например, понятия и соответствующие слова, их выражающие, как душа, работа, счастье, слава, успех, победа, поражение, и десятки других имели еще в средневековую эпоху во многом иное значение сравнительно с их же значениями в наше время. В этом плане большой интерес представляет история таких слов-понятий, как причина, качество, количество, восприятие, разум, чувства, и мн. др.[251]

Ну, а каков же социальный и исторический фон грамматики? Если опыт исторического истолкования грамматики имеет длительную историю, то проблема социального фона грамматики все еще остается по существу нетронутой. В последующих строках, пока лишь на небольшом конкретном материале, я постараюсь хотя бы обратить внимание на эту важную и интересную проблему.

Хорошо известно, что в простом предложении латинского классического языка сказуемое (глагол) обычно находилось на последнем месте: pater filium amat ʽотец любит сынаʼ. В романских языках постепенно сложилось иное соотношение и сказуемое (глагол) переместилось на второе место в предложении, предполагая тем самым другую исходную латинскую конструкцию: pater amat filium. Этот процесс перемещения сказуемого (глагола) произошел во всех романских языках, но наиболее последовательно и регулярно он совершился во французском – наиболее аналитическом по своему грамматическому строю языке романского лингвистического ареала.

В свое время были обсуждены различные теории, авторы которых предлагали те или иные объяснения процесса передвижения сказуемого в составе предложения. Ссылались на изменения ритма предложения, на будто бы более «примитивный характер» конечной позиции сказуемого сравнительно с позицией в центре предложения, на психологические условия протекания речи и т.д.[252] Но доказать, что одна из двух конструкций лучше или хуже другой, разумеется, невозможно. Сейчас же возникает справедливый вопрос: с какой точки зрения лучше или хуже, для кого – лучше или хуже? Сами по себе обе конструкции не дают и не могут дать ответов на подобные вопросы.

Попытаюсь поэтому совсем иначе подойти к анализу подобных конструкций.

Хорошо известно, что в связи с развитием аналитического строя во всех романских языках и особенно последовательно во французском, личные местоимения становятся обязательными спутниками личных форм глагола. Римлянин мог сказать canto ʽя поюʼ и флексия передавала соответствующее лицо глагола. В связи же с распадом глагольных флексий французы уже к XV столетию должны были прибегать в таких случаях к местоимениям для передачи лица глагола. Форма chante стала непонятной (кто поет – я или он?) и местоимения начали укреплять ее. Возникло спряжение иного структурного типа: je chante ʽя поюʼ, но il chante ʽон поетʼ. Легко заметить, что дифференциация в пределах категории лица здесь осуществляется с помощью личных местоимений. Процесс этот совершался постепенно, но к началу XVII столетия во французском языке он был завершен.

Теперь попытаемся взглянуть на это, хорошо известное явление, глазами лингвиста, стремящегося не только констатировать внутренние изменения, происходящие в грамматике, но и обнаружить социальный фон (в широком смысле), на котором подобные изменения происходили.

Для этой цели сравним конструкции отмеченного типа в старофранцузских текстах до XIV столетия с соответствующими конструкциями в современном французском языке. В знаменитой «Песне о Роланде» (конец XI в.) постоянно встречаем построения с глаголом (сказуемым) в конце и без соответствующего местоимения. Например, (строки 96 – 98) сообщается об «императоре храбром и веселом» и что он «завоевал Кордову» (город в Испании) :

Во 2-й строке Cordres ad prise ʽКордову взялʼ подлежащее не выражено, точнее оно оказывается общим с первым предложением (li empereres ʽимператорʼ). По нормам современного языка во 2-й строке непременно следует употребить местоимение il ʽонʼ. Тогда возникает современная конструкция il a pris Cordoue ʽон взял (захватил) Кордовуʼ. Но стоило появиться личному местоимению il (процесс подобного выдвижения личных местоимений протекал на протяжении XIII – XVI вв.), как и глагол в его аналитической форме (a pris) передвинулся с последнего места на второе место в предложении. Сравнивая текст «Песни о Роланде» в подлиннике с его многочисленными переводами на современный французский язык, можно убедиться в закономерности подобных соответствий: в старом языке местоимение обычно не сопровождает личную форму глагола (сохраняется латинская конструкция), в новом языке – непременно сопровождает.

Но вот уже, начиная с памятников XIII в., личные местоимения постепенно начинают сопровождать личные формы глаголов (первоначально еще не систематически, к концу XVI столетия уже систематически). Возникает другая крайность: однажды с помощью имени существительного выраженное подлежащее (человек, крестьянин, житель, слуга, император и пр.), затем на протяжении длительного отрезка текста (иногда на протяжении целой страницы современного печатного текста) не повторяется. Именное подлежащее как бы заменяют личные местоимения, создавая конструкции типа: он (она) сказал(а), он (она) сделал(а), мы работали, мы переехали и т.д. Уже в памятнике XIII в., в «Окассене и Николетте», в самом начале называются имена действующих лиц, после чего следуют бесконечные он, она, ты, мы.