Как видим, в сознании отдельных исследователей понятие идеологический не только отождествляется с понятием социальный, но и с понятием семантический. Между тем если всякое исследование той или иной идеологии закономерно оказывается исследованием одновременно и социальным, то противоположное соотношение обычно бывает иным, в силу более широкого значения самого понятия социальный. Что же касается термина семантический, то он, как известно, имеет прежде всего лингвистическое значение и, разумеется, не может и не должен быть отождествлен с термином идеологический. Другой вопрос, что семантические аспекты языка, его важнейшие аспекты, всегда взаимодействуют с социальной природой языка. И все же разграничение трех терминов (социальный, семантический, идеологический) совершенно необходимо в науке о языке[280].

После всего сказанного, резюме данной главы окажется кратким. На вопрос, поставленный в заглавии, ответ предлагается такой: социальные факторы языка не противостоят факторам имманентным, как обычно считают, а взаимодействуют с ними. Это не означает, что те и другие факторы тождественны, но это означает, что в языке они органически переплетаются, причем характер их взаимодействия может быть прямым или косвенным. В предшествующих строках была сделана попытка обосновать сформулированный тезис на конкретном языковом материале. Я глубоко убежден, что сведения всего социального в лингвистике лишь к внешним факторам развития и функционирования языка ошибочно и фактически, и методологически. Фактически – материал различных языков показывает иное, методологически – тезис о социальной природе языка в этом случае становится простой декларацией. Сказанное, разумеется, не означает, что внешние факторы для языка несущественны (они весьма существенны). Но дело в том, что социальная природа языка обусловлена прежде всего самим языком, его функционированием в обществе и его историческим развитием.

За последние четверть века лингвисты стремились к постановке новых вопросов во что бы то ни стало. Возникла опасность: новое ради нового. Стали изобретаться бесчисленные новые термины, за которыми нередко скрывались старые, все еще малоизученные и малоосмысленные проблемы. Между тем в науке о языке еще много старых и вечных проблем, которые действительно нуждаются в новом осмыслении. К таким относится и проблема социальной природы языка.

На вопрос же, поставленный в заглавие данной главы («Противостоят ли социальные факторы факторам имманентным в науке о языке?»), я стремлюсь ответить так: нет, не противостоят, но глубоко и постоянно взаимодействуют. Хотя обе эти группы факторов различать необходимо, но в процессе функционирования любого живого языка они выступают в органическом взаимодействии.

С первого взгляда может показаться, что название данной главы не оправдано: при чем же здесь борьба идей, когда речь идет о таком «мирном понятии», как литературный язык и его норма? Между тем и обоснование самого понятия литературного языка, и толкование его нормы всегда проходило и проходит в острой борьбе мнений, которая обнаруживает разное осмысление самой природы языка и его функций в обществе[281].

Как мне уже приходилось отмечать, литературный язык – это обработанная форма общенародного языка, обладающая в большей или меньшей степени письменно закрепленными нормами. В этом определении следует подчеркнуть: а) историческую изменчивость самого понятия «обработанной формы» (в разные эпохи и у разных народов), б) известную относительность представления о «закрепленности» норм литературного языка (при всей социальной важности нормы, она подвижна и во времени, и в типологии).

Здесь сейчас же возникает множество вопросов, на которые обычно даются самые различные ответы. Как следует понимать социальную важность нормы, если она сама в любом живом языке находится в постоянном движении? В каком отношении норма литературного языка находится к норме общенародного языка, имеет ли этот последний норму? Почему в разные эпохи и у разных народов норма литературного языка истолковывается несходно? Вот лишь некоторые из вопросов (в действительности, как увидим, их гораздо больше), которые при этом возникают.

Теории литературных языков в истории нашей науки обычно не везло. Дело в том, что до возникновения сравнительно-исторического языкознания и обоснования исторической точки зрения на язык (начало XIX столетня), литературные языки интересовали многих выдающихся людей разных стран и народов. Каждый, кто писал на родном языке, вольно или невольно задумывался над тем, кáк он пишет, успешно ли передает свои мысли и чувства другим людям? Для европейских стран подобный вопрос приобретал большое значение, так как вплоть до начала прошлого столетия научные сочинения часто излагались по-латыни и опыта составления аналогичных исследований на родном языке было все еще очень мало.

С начала прошлого столетия отношение к литературному языку довольно резко меняется. Обоснование исторического взгляда на язык создает широко распространенное убеждение, согласно которому лишь общенародные языки являются «естественными образованиями», тогда как литературные языки создаются искусственно («делаются») и поэтому для филолога интереса не представляют. Эта глубоко ошибочная, как увидим, концепция разделялась не только филологами, но и писателями-романтиками с их культом «народного начала» во всех сферах культуры, в том числе и в языке. Тогда еще никто не понимал, что понятие о литературном языке нисколько не противоречит принципу общенародности самого языка. Это удалось (и то лишь частично) обосновать гораздо позднее. Что же касается романтической концепции языка, то во второй половине прошлого века ее по-своему развивали почти все младограмматики: им казалось, что только общенародные языки развиваются объективно, а поэтому только они могут быть предметом строго научного изучения.

Дело доходило до того, что, например, А.И. Томсон еще в 1910 г. писал о литературных языках, как «языках искусственных или полуискусственных»[282], а француз Ж. Вандриес сравнивал литературные языки с жаргонами[283]. С отголосками подобной несостоятельной концепции приходится, как увидим, иметь дело и в наши дни. И с определенных методологических позиций это было последовательно: все, что оказывается в языке под прямым или опосредованным воздействием человека, все это объявлялось «искусственным, неестественным, сделанным», не заслуживающим внимания. В начале нашего века сходную доктрину особенно настойчиво защищал немецкий психолог В. Вундт в своем многотомном сочинении «Народная психология». Эта доктрина имела тем больший успех, чем больше она защищалась под флагом объективности: язык – явление, существующее объективно, поэтому все «искусственно сделанное» должно безжалостно от него отсекаться[284].

Я еще вернусь к этим вопросам, сейчас же подчеркну, что с отголосками подобного ошибочного понимания литературного языка придется встретиться и в советской лингвистике, точнее – у некоторых ее представителей.

В 20-х годах А.М. Пешковский сравнивал литературный язык с оранжереей и комментировал:

так и лингвист предпочитает исследовать общенародные, а не литературные языки[285]. Даже в 60-х годах к подобной концепции был близок А.А. Реформатский. В его учебнике «Введение в языковедение», который выдержал ряд изданий, нет ни специального раздела о литературных языках, ни определения самого понятия о них. Но во всех случаях, где все же возникает название «литературный язык», оно во всех случаях связывается с чем-то искусственным. Вот один из таких контекстов. В разделе «Языковые отношения эпохи капитализма» читаем: