Что касается всевозможных и нередко многочисленных исключений и осложнений, то они должны тщательно изучаться в грамматике, но они не могут опровергнуть или взять под сомнение наличие общих (основных) значений, без которых существование самой грамматики было бы невозможно. Сочетания типа обилие крови или пара саней показывают, что грамматика, будучи самостоятельной системой языка, вместе с тем обязана считаться с лексикой, с семантикой тех или иных слов, которые она же организует в своей системе. Существительные типа обилие по своей семантике как бы не нуждаются в противопоставлении чисел, а существительные типа пара по своей семантике формируют особую разновидность числа. Однако слова такого образца, как ни интересны сами по себе, не могут опровергнуть общего (основного) значения самой категории грамматического числа, значения, отчетливо выраженного в подавляющем большинстве случаев, во многих национальных языках народов мира.

Если будут правы сторонники абсолютной относительности семантики грамматических категорий, тогда и грамматика перестанет существовать как грамматика и превратится в набор отдельных, бесконечно дробных категорий. Даже независимо от субъективных желаний сторонников абсолютной относительности грамматики, сами они разрушают те основы, на которых покоится грамматика[153].

Теория абсолютной относительности еще более настойчиво дает о себе знать в лексикологии и семасиологии. В свете этой теории значение слова рассматривается как сумма его сочетаемостей. Сторонники такой концепции утверждают:

Аналогичное определение значения слова встречаем и у многих зарубежных исследователей лексикологии, разделяющих принцип абсолютной относительности самой категории значения[155].

На первых порах подобное «решение вопроса» сложной проблемы значения слова кажется простым и заманчивым. В самом деле: не надо раздумывать над соотношением между значением слова и понятием, над полисемией слова, над общим (основным) его значением и над значениями вторичными, зависимыми, производными. Подсчитать количество возможных сочетаний данного слова с другими словами и на этом поставить точку, заранее отбросив все «проклятые», сложные вопросы теории языка, которые при этом возникают. Весьма характерно, что подобное истолкование значения слова обычно именуется «чисто лингвистическим», как будто бы лингвистике и дела нет до больших проблем общей теории языка.

В действительности подобное толкование, несмотря на весь свой эмпиризм (сколько разных сочетаний – столько же и возможных значений), ничего собственно не решает. Остается неясным, почему одно слово допускает одни сочетания и не допускает другие (без предварительного выяснения самого значения слова), как влияют подобные сочетания на семантику слова, почему сочетания со словом, переведенным на другие языки, образуют иные сочетания, во многом несовпадающие с первыми и т.д. Определение значения слова, опирающееся на концепцию абсолютной его релятивности, ничего не разъясняет.

Надо строго различать два совершенно разных понятия: историческую изменчивость семантики слова и релятивистическую концепцию природы слова и его значения. Историческая изменчивость семантики слова уже давно была известна, в особенности в связи с успехами сравнительно-исторического языкознания.

Так, например, если не выходить за пределы языка нового времени: существительное личность на рубеже XIX в. еще не было синонимом слова индивидуальность и употреблялось чаще всего в уничижительном значении («никакая личность не должна быть терпима на службе»). Однако постепенное вовлечение самого слова личность в один ряд со словами индивидуальность, индивидуум в 20 – 30-х годах минувшего столетия, определялось общим развитием русской философской лексики в определенную историческую эпоху. Здесь обнаруживается понимание исторической подвижности лексики вообще. И здесь нет, разумеется, ни релятивистической концепции слова, ни релятивистической концепции языка в целом[156].

Совсем иной вопрос возникает тогда, когда исследователь отрицает общее (основное) значение этого же слова личность в современном русском языке, подчеркивая, что его значение складывается лишь из суммы контекстов, в которых данное существительное встречается или может встретиться. В этом случае перед нами концепция абсолютного релятивизма, ибо слово личность, разумеется, имеет общее значение («человек как носитель определенных свойств»), хотя само слово уточняется и заметно видоизменяется в разных контекстах (в особенности в специальных выражениях – «прошу без личностей», «перейти на личности» и пр.).

Следует строго различать концепцию исторической изменчивости лексической семантики (подобная изменчивость определяется социально-исторической природой самого языка) и концепцию абсолютной релятивности значений всех слов в любом современном национальном языке. Эти две противоположные концепции основываются на столь же противоположных методологических убеждениях, о которых уже шла речь раньше.

Проследим теперь за тем, как постепенно формировалась в лингвистике концепция абсолютной релятивности категории значения. В дальнейшем я не стремлюсь обнаружить первые истоки анализирующей концепции (это особый вопрос), а хочу лишь подчеркнуть, что она складывалась в острой борьбе со сравнительно-историческим языкознанием.

Еще в 1919 г. А. Мейе, рецензируя книгу колумбийского ученого Ф. Рестрепо, посвященную общим вопросам семасиологии («El alma de las palabras». Bogota, 1917), отмечал свое полное несогласие с автором, который сводит значение каждого слова к сумме возможных контекстов с участием данного слова. При этом весьма знаменательна позиция выдающегося представителя сравнительно-исторического языкознания: А. Мейе считал, что доктрина Ф. Рестрепо не дает возможности построить теоретическую семасиологию, так как автор рецензируемой монографии сводит проблему к сумме разрозненных контекстов[157]. Уже Мейе отлично понимал опасность, возникающую здесь для теоретической семасиологии. Под флагом защиты «чисто лингвистического» понимания значения предлагалась по существу эмпирическая концепция суммы возможных сочетаемостей слова.

Позднее, уже в 30-е годы, с защитой абсолютного релятивизма в лексикологии и семасиологии выступил немецкий ученый Йост Трир со своей, впоследствии знаменитой теорией семантического поля слова, обычно называемой у нас языковым полем. Не подлежит сомнению, что в разысканиях и самого Трира, и его многочисленных учеников имеется много интересного и поучительного. Был, в частности, собран и проанализирован обширный материал германских (в первую очередь) языков, показывающий взаимодействие слов в различных синонимических рядах и в различные исторические эпохи[158].

Стремясь обосновать свою теорию языкового поля, Трир писал, что в любом языке значение каждого слова зависит от значений других слов, «стоящих» с ним рядом. Изучая такие слова, как weise ʽмудрыйʼ в истории немецкого языка, Трир считал, что семантика этого прилагательного определяется тем, какие слова «стоят рядом с ним». Если в современном немецком языке weise сопровождается рядом понимаемых в широком смысле синонимов (klug, gescheit, gerissen, schlau, gewitzig и др.) – рядом более разнообразным, чем аналогичный ряд в средневерхненемецком, то фактор самого наличия ряда синонимов определяет значение каждого синонима, входящего в данный ряд. Так, значение weise в разные эпохи жизни немецкого языка детерминируется словами, стоящими с ним рядом. Значение отдельного слова как бы определено его синонимами, его отношением к другим словам.