Эти полные глубокого смысла слова сохраняют все свое значение и в нашу эпоху. В предшествующих строках была сделана попытка показать, что и категория точности сохраняет свою специфику в такой области знания, как филология, и что филологическую точность недопустимо отождествлять с точностью математической.
В свое время акад. Л.В. Щерба был безусловно прав, когда подчеркивал, что в языке
«…ясны лишь крайние случаи. Промежуточные же в самом первоисточнике – в сознании говорящих – оказываются колеблющимися, неопределенными. Однако это-то неясное и колеблющееся и должно больше всего привлекать внимание лингвиста, так как здесь… мы присутствуем при эволюции языка»[82].
И это глубоко справедливо. То, что «колеблется» в языке, обычно кажется неточным, неуловимым. Но подобные колебания составляют душу любого национального языка, они – свидетельство его развития и совершенствования.
За последние 20 лет в разных странах были предложены различные рецепты превращения филологии в точную науку. Но в тех случаях, когда подобные рецепты составлялись без учета специфики самой филологии в ее различных областях, подобные рецепты оказывались обычно бесполезными и не оказывали влияния на дальнейшее развитие самой филологии. Только тогда, когда понятие точности будет рассматриваться не «вообще», а как «точность данной науки», больше того – «точность данной области данной науки», споры вокруг понятия точности перестанут быть схоластичными, станут плодотворными.
В предшествующих строках была сделана попытка показать, что
1) понятие точности – это понятие не арифметическое, а функциональное;
2) точными методами должны изучаться не только формальные, но и содержательные категории языка и литературы (отсюда недопустимость смешения формального и формалистического);
3) формальная непротиворечивость того или иного филологического построения отнюдь не обеспечивает ему теоретической глубины и убедительности, ибо все в конце концов определяется идейной основой всякой концепции;
4) поиски точности ни в коем случае не должны вестись так, чтобы приводить к искажению изучаемого объекта (языка и литературы), к изгнанию важнейшего понятия оттенка, столь существенного в процессе коммуникации, в процессе выражения человеческих мыслей и чувств;
5) в сфере языка художественной литературы функциональная сущность самого понятия точности выступает особенно ярко и особенно очевидно;
6) не всякая «точность» оказывается нужной в языке и стиле (факты истории разных языков показывают, что от многих видов «мелочной точности» языки постепенно стремятся избавиться, как от ненужного для их же системы балласта);
7) точность хороша и сильна тогда, когда она оказывается собственно языковой точностью (вырастает из специфики функций языка), собственно художественной точностью (вырастает из специфики художественного творчества).
Глава вторая.
Знаки – значения – вещи
(явления)
1
Проблема соотношения знака – значения – вещи (явления) уже с древнейших времен интересовала человека. Известен старый рассказ о некоем простолюдине, который, присутствуя при ученом споре астрономов о природе небесных тел, спросил:
«Я понимаю, как люди определили природу небесных тел, особенности их строения и их физические свойства, но скажите, пожалуйста, как люди узнали названия небесных тел».
В самом деле: почему вещь – предмет (явление) называется так, а не иначе? Этот вопрос кажется и простым, и сложным одновременно. Простым, если разделять концепцию абсолютной произвольности всяких названий (обозначений), сложным, если понимать, что подобная произвольность редко бывает абсолютной, а сама проблема перерастает в проблему мотивировки названия, в известной мере связанной с проблемой этимологического значения слова.
Проблема значения слова была уже в центре не только древнеиндийской филологии, но и древнеиндийской философии. Уже тогда умели различать в слове его номинативную, метафорическую и чувственную функции. Значение слова рассматривалось в связи с учением о поэтическом символе: слова, обозначая предметы (явления), вместе с тем сохраняют свой «звон» или «эхо звона» (dhvani «двани»). Характер подобного «звона» следует так же тщательно изучать, как и характер обозначения самих предметов (явлений). Проблема мотивировки любого названия уже тогда обращала на себя внимание[83].
Этот интерес никогда не угасал и позднее, хотя и поддерживался по разному поводу, то в связи с этимологическими разысканиями, то в связи с более отвлеченными размышлениями о природе названий, то в связи с разработкой теории поэтического языка. Попытку разобраться в типах мотивировки слова сделали лингвисты-компаративисты в первой половине минувшего столетия.
Проблема знака во второй половине этого же века специально интересовала американского ученого-философа и математика Чарлза Пирса (1839 – 1914). Различные современные концепции знака обычно связывают с его именем. Уже в нашем столетии проблема знака и проблема значения была остро поставлена Ф. де Соссюром в его «Курсе общей лингвистики», посмертно опубликованном в 1916 г. Хотя часто утверждают, что «современная постановка проблемы лингвистического знака» связана с именами Пирса и Соссюра, знатокам научного творчества Соссюра до сих пор не удалось обнаружить у него следов знакомства с публикациями Пирса[84]. Поэтому точки соприкосновения Соссюра и Пирса в трактовке знака нужно объяснять не влиянием второго ученого на первого, а «духом времени», постановкой самой проблемы накануне и в эпоху обоснования теории относительности.
Но и в эту эпоху единства взглядов не наблюдалось. Сама проблема освещалась с разных методологических позиций.
Резкое несходство теоретических позиций обнаруживается и в современных истолкованиях знаков и знаковости. Весьма разнообразные доктрины можно свести к трем основным концепциям. Согласно одной из них, все естественные языки человечества являются такими же знаковыми системами, какими оказываются искусство, литература, религия и «прочие семиотические системы». Здесь прямо выравниваются в одну шеренгу все семиотические системы. Языкознание рассматривается в одном плане с любой другой знаковой системой. Подчеркивается равенство всех знаковых (семиотических) систем. Литература, искусство и даже религия оказываются в одном ряду с языком, хотя первые три системы изучаются «уже не вполне лингвистическими методами»[85].
Находятся исследователи, которые идут еще дальше по пути подобного отождествления.
«Нет принципиального различия между языковым актом и художественным произведением. Художественное произведение, как и язык, имеет характер знака»[86].
С подобным отождествлением языка и художественного произведения «в акте знаковости» соглашаются, однако, далеко не все исследователи. Гораздо шире распространена другая концепция, согласно которой из ранее перечисленных «семиотических систем» лишь язык выступает как последовательно знаковая система, тогда как художественная литература, имея дело с индивидуальностью писателя и его идеологией, к знаковым системам непосредственно не относится[87]. Наконец, третья концепция основывается на убеждении, что в любом естественном языке имеются лишь элементы знаковости (фонетический облик языка), но что в целом ни один естественный язык не может быть знаковой системой. Люди, говоря на родном языке, оперируют не знаками как таковыми, а значениями, ибо знаки сами по себе являются не двусторонними, а односторонними единицами (имеют только форму)[88].
