Теперь представим себе совсем другой случай из области «неточных наук». В 1933 г. французский лингвист Ж. Вандриес писал, что в области Корнуолла (Англия) один из местных кельтских диалектов исчез 27 декабря 1777 г. вместе со смертью его последней носительницы. Еще раньше таким же способом итальянский лингвист М. Бартоли точно устанавливал дату исчезновения остатков далматского языка[17]. При всей условности подобных дат (вплоть до одного дня), насколько все же утверждения лингвистов представляются здесь более «точными», чем утверждения физиков, и насколько объект изучения первых очерчивается яснее и определеннее, чем объект изучения второй группы ученых.
Эти факты здесь приводятся только с одной целью: показать полную условность понятия «точности» как абсолютного понятия, как категории будто бы универсальной, которая может иметь какое-то значение безотносительно к специфике каждой науки.
3
Как это и ни странно, до сих пор приходится слышать рассуждения, согласно которым признание невозможности решить тот или иной вопрос в конкретной области знания будто бы равняется агностицизму. Такие рассуждения не только антиисторичны, но и теоретически наивны. Они опираются на убеждение «об окончательной законченности» каждой науки. Между тем все науки развиваются и совершенствуются, и нет предела ни этому развитию, ни этому совершенствованию. Сплошь и рядом определенная конкретная наука, не умея в прошлом объяснить то или иное явление, объясняет его в наше время или потенциально должна будет объяснить его в будущем. Понятие агностицизма – это общефилософская концепция. Она исходит из убеждения в принципиальной непознаваемости окружающего нас мира. Между тем человек может не уметь удовлетворительно объяснить то или иное явление (в равной мере в области физико-математических наук, наук о природе и наук об обществе), но при этом быть убежденным в принципиальной познаваемости всех явлений объективного мира. Это глубоко различные явления и их смешение (в наше время оно, увы, широко наблюдается прежде всего у представителей физико-математических наук) совершенно недопустимо.
Мысль о том, что существует универсальная точность, одинаково приложимая ко всем наукам и управляющая ими, развивалась в Европе в XVII столетии и стала широко популярной в следующем XVIII в. Уже Рене Декарт (1596 – 1650) рассуждал так: животные – это те же машины, простые механизмы, которые действуют по принципу автоматов. Лишь люди – более сложные механизмы, так как души людей бессмертны. Вера в бессмертие души заставляла Декарта различать простые механизмы (животные) и механизмы более сложные, наделенные «бессмертными душами» (люди). И все же живые существа – это машины (механизмы) в двух их разновидностях. Поэтому и поступки, и действия людей можно точно рассчитывать[18].
Как показал в свое время известный историк науки Г. Башляр, в XVIII столетии считали, что все науки должны уметь все точно предсказывать и все точно рассчитывать. Крупнейший натуралист той эпохи Ж. Бюффон (1707 – 1788) писал, например:
«…прошло 74.832 года с тех пор, как наша Земля оторвалась от Солнца в результате столкновения с кометой, а в 93.291 году Земля настолько охладеет, что всякая жизнь на ней станет невозможной»[19].
Легко убедиться, что отказ от подобного рода «точности» в геологии и астрономии стал признаком быстрого прогресса этих наук.
Аналогичного рода «точность» пронизывает и по-своему великий памятник той эпохи – «Энциклопедию» Дидро и Даламбера (1751 – 1772).
Вот, например, что можно прочитать в первом томе этого издания, в статье воздух (air):
«Доказано, что три тысячи человек, помещенные в пространстве 500 квадратных метров (lʼétendue dʼun arpent de terre), в течение 34 дней образуют своим дыханием такую атмосферу на высоте 71 фута, которая, в случае, если она не будет немедленно рассеяна ветрами, станет сейчас же заразной для всех окружающих»[20].
Все эти «точные цифры» (34 дня, 71 фут, 500 квадратных метров) приводились лишь с целью внушения читателям мысли о могучей силе арифметики. Аналогичными «определениями» и рассуждениями были полны и другие публикации той эпохи, в частности, многотомные «этюды о природе», принадлежавшие известному писателю и натуралисту Бернардену де Сен-Пьеру (1737 – 1814)[21]. Весьма оживленные споры о «соотношении разных наук» проходили немного позднее и в России, в двадцатые годы минувшего столетия, в эпоху Пушкина[22].
Понятие закона в науке возникло сравнительно недавно. Коперник и Кеплер говорили больше о гипотезах, а не о законах. У Галилея чаще всего аксиома, а следствие из нее – теорема. Декарт предпочитает правила, а Ньютон – аксиомы. Одна из первых попыток дать определение закона встречается у Монтескье:
«Закон – это необходимые отношения, вытекающие из природы вещей»[23].
Понятие закона (lex) если и встречалось раньше, то главным образом в моральном, а не физическом смысле[24]. Весьма интересно, что «сильное слово» закон, которое в наше время обычно связывают прежде всего с физико-математическими науками, исторически раньше ассоциировалось с человеком и его «поведением» и позднее – с законами природы.
Леонардо да Винчи успешно изучал различные явления природы, еще не зная, что такое закон и закономерность[25]. А когда в 1687 г. Ньютон обнародовал свои «Математические начала натуральной философии», то на основе этой книги в течение двух столетий успешно развивалась физика и астрономия. Между тем, по свидетельству специалистов, исходные положения Ньютона были неточными в свете современных данных обеих этих наук[26]. Из этого, разумеется, не следует, что точность не нужна науке. Следует подчеркнуть другое: историческую подвижность самого понятия точности в любой науке, в том числе, казалось бы, и в самой точной. В этом же плане приобретают глубокий смысл и слова крупнейшего физика нашего столетия А. Эйнштейна:
«Началом каждой физической теории являются мысли и идеи, а не формулы»[27].
Формулы Ньютона теперь уже устарели, его же «мысли и идеи» продолжают оставаться великими.
Существует широко распространенное, хотя и не всегда прямо высказанное мнение, согласно которому «точные науки» целиком опираются на разум, а гуманитарные науки – преимущественно на чувства и интуицию. Ничего не может быть наивнее и несостоятельнее подобного заключения.
«У нас в математике, – замечает современный французский математик Жак Адамар, – чувство красоты является чуть ли не единственно полезным»[28].
Он же членит процесс открытия в математике на четыре стадии: подготовка, инкубация, озарение и завершение. Особенно знаменателен «процесс озарения» в такой «точной науке», как математика. Адамар справедливо подчеркивает, что без него невозможно никакое математическое открытие. Об этом же писал еще в начале нашего столетия великий математик Анри Пуанкаре:
«Чистая логика… сама по себе не может дать начала никакой науке… Для того, чтобы создать арифметику, как и для того, чтобы создать геометрию, нужно нечто другое, чем чистая логика. Для объяснения этого другого у нас нет иного слова, кроме слова интуиция»[29].
