Так язык поэзии и взаимодействует с общелитературным языком, и отличается от него. В разных литературных направлениях, у разных писателей и в разные исторические эпохи подобное взаимодействие может быть весьма разнообразным.
Следует постоянно иметь в виду специфику языковой точности и языковых оттенков (нюансов)[73]. В языке могут бытовать и такие оттенки, которые в дальнейшем ходе развития литературного языка иногда оказываются ненужными. Старые индоевропейские языки, например, располагали десятками указательных местоимений, впоследствии не сохранившимися. Средневековые языки различали предметы близко находящиеся, немного более далеко расположенные, еще чуть-чуть дальше расположенные, расположенные по эту или не по эту сторону от говорящего и т.д. Градации были бесконечно дробными[74]. Большинство подобных местоимений позднее в европейских языках не сохранилось.
Другой пример. В старофранцузском синтаксисе отрицание передавалось с помощью самых разнообразных слов, удерживавших дробное вещественное значение: mie ʽкрошкаʼ, goutte ʽкапляʼ, pas ʽшагʼ, point ʽточкаʼ, rien ʽвещицаʼ и мн. др. К началу XVII столетия произошла генерализация одного типа, опиравшегося на pas (ne… pas). От других моделей сохранились лишь пережитки. Язык перестал ощущать необходимость располагать особыми типами отрицания с помощью таких вещественных слов, как крошка, капля, вещица и т.д. Это не означает, что язык утратил способность передавать эмоциональные оттенки. В этой сфере ресурсы языка неисчерпаемы. Но это означает, что по мере развития и совершенствования языка укрепляются и его абстрагирующие возможности в грамматике.
Так или иначе, конкретные материалы разнообразного характера показывают, что в процессе развития разных языков происходит дифференциация между оттенками, сохраняющимися в языках, и оттенками, которые позднее становятся по той или иной причине излишними, ненужными, устаревшими. Намеченная здесь проблема, сама по себе очень важная, остается до сих пор почти совсем не изученной. Вопрос в том, какие оттенки, ранее различавшиеся в языке, затем различаться перестали, и какие оттенки, ранее не различавшиеся, затем стали строго дифференцироваться. Все это весьма существенно при историческом изучении ресурсов и возможностей различных языков.
Проблема оттенков осложняется еще и тем, что сами оттенки и в лексике, и в грамматике обычно не поддаются, как мы уже знаем, чисто количественному взвешиванию. Сформулировать количественные расхождения между синонимами типа смелый, храбрый, мужественный, отважный невозможно, поэтому различия между ними должны описываться с учетом несходных контекстов, с учетом функционирования подобных слов в языке и в речи. Дело в том, что даже в тех случаях, когда математика оперирует, казалось бы, качественными отношениями, подобные качества вырастают из количественных пропорций. Это положение не так давно было прекрасно показано А.Ф. Лосевым в его глубоком исследовании[75]. Между тем понятие оттенка – это прежде всего качественное понятие, требующее функционального анализа.
Статистический метод изучения разнообразных языковых явлений возник уже в XVIII столетии[76]. Тогда же была сделана попытка с помощью статистики объяснить, почему «выживают» одни формы языка и «умирают» другие. Затем о статистическом методе вспомнили в 80-х годах прошлого столетия в некоторых направлениях младограмматического языкознания, в частности, в школе латиниста Вельфлина. Позднее, более горячо статистический метод в филологии стал обсуждаться и применяться в 20-е годы нашего столетия. Но и в эту эпоху особых результатов с его помощью получить не удалось.
В 1918 г. Г. Шенгели подсчитал, сколько гласных и сколько согласных содержат два текста, имеющие одинаковое название – «Памятник» А.С. Пушкина и «Памятник» Валерия Брюсова. Получилось, что у Пушкина
«на один гласный звук приходится 1,33 согласных звуков, а у Брюсова на один гласный уже 1,44 согласных»[77].
Шенгели считал, что таким способом можно определить отличие поэтики Пушкина от поэтики Брюсова. Между тем глубокое несходство поэтики двух авторов не поддается количественному исчислению и определяется совокупностью многих условий, в том числе и неповторимой индивидуальностью каждого автора. Поэтому, как ни соблазнительно и здесь понятие точности связать с понятием числа, подобная связь может иметь лишь подсобное значение. И это понятно, если не забывать, что, как правило, понятие оттенка в языке выступает как качественная, а не количественная категория.
Статистический метод иногда создает иллюзию объяснительного метода. Уже давно было замечено, что на вопрос «какие деревья растут в этом саду?» можно ответить различно, в том числе с помощью простой констатации – «в саду 20 деревьев». Но назвав число деревьев, мы оставили без ответа вопрос о том, какие именно деревья растут в саду[78]. О синонимическом ряде смелый, храбрый, мужественный, отважный можно сказать, что этот ряд опирается на четыре прилагательных (если ими «закрыть» данный ряд), но назвав цифру, мы еще не пояснили, какие смысловые оттенки составляют «душу» подобного ряда и чем каждый из четырех синонимов отличается от своего «соседа» (по значению, по употреблению, по стилистической окраске и пр.). Число – лишь один из признаков ряда, но не только не единственный признак, но и не главный, не определяющий признак.
Такова общая судьба количественных отношений в языке, а шире – и в филологии. А.В. Чичерин безусловно прав, когда подчеркивает, что языковые и тем более стилистические явления
«требуют весов гораздо более чувствительных, чем статистические подсчеты»[79].
К тому же и в научном, и в художественном тексте то или иное слово, которое встречается только один раз, может оказаться гораздо более «ключевым», гораздо более весомым, чем слово, 20 раз употребленное автором.
Сказанное не означает, что статистические исследования вообще невозможны в области филологии, но приведенные соображения лишний раз свидетельствуют, что роль подобных разысканий может иметь лишь вспомогательное значение.
8
Наша эпоха – эпоха содружества наук. Это бесспорно. И филология – не исключение, она находится в подобном содружестве. Вместе с тем разделение наук на физико-математические, науки о природе и науки об обществе сохраняет свою силу. И здесь нет никакого противоречия: взаимодействие наук не лишает и не должно лишать специфики каждую науку. В.И. Ленин был глубоко прав, когда, конспектируя одну из книг Гегеля, заметил:
«Метод философии должен быть ее собственный (не математики…)»[80].
Действительно, по меньшей мере наивно считать, что с помощью одной науки, какой бы точной она ни представлялась, можно решить все сложнейшие вопросы другой науки, часто имеющей дело с совершенно другим объектом. Науки помогают друг другу, но не заменяют и не вытесняют друг друга. То же следует сказать и о методах разных наук.
В 1842 г. В.Г. Белинский в статье о Баратынском писал:
«…Человеческое знание состоит не из одной математики и технологии, оно прилагается не к одним железным дорогам и машинам… Напротив, это только одна сторона знания, это еще только низшее знание… Высшее объемлет собою мир нравственный, заключает в область своего ведения все, чем высоко и свято бытие человеческое…»[81]
