Такое впечатление оказалось, однако, совершенно иллюзорным. Любопытно, что уже Ш. Балли, ученик Соссюра и один из двух издателей его «Курса», резко возражал против принципа произвольности (немотивированности) языкового знака. В своей остро теоретической книге Ш. Балли всячески стремился сузить сферу функционирования в языке произвольных знаков и всеми возможными способами расширить сферу функционирования знаков мотивированных, непроизвольных[103].

Балли рассуждал при этом так: с помощью языка люди выражают не только свои мысли, но и свои чувства. Вместе с ними люди обычно передают и свое отношение к обсуждаемым вопросам. Так возникает мотивировка слов, словосочетаний и целых предложений. Так формируются переносные значения, полисемия, полифункциональность грамматических категорий и т.д. Человек не остается в стороне от своего родного языка. Поэтому и языковые единицы (лексические, грамматические и, отчасти, фонологические), как и система языка в целом, не могут оставаться немотивированными для людей, для которых данный язык является родным.

Но Балли лишь начал критиковать принцип произвольности языкового знака. Позднее эта критика была расширена и глубже обоснована. Не ставя перед собой задачи – дать историю критических суждений об этом принципе Соссюра – укажу лишь на некоторые моменты, существенные для интересующей меня темы.

Языковой знак не может быть произволен уже потому, что, как мы знаем, языковой знак может существовать лишь в ряду «знак – значение – вещь (явление)». В этом ряду знак соотносится с внеязыковой действительностью. Каждый отдельный знак, будучи отдельным, вместе с тем контактирует с другими знаками в языке. А через посредство других знаков, каждый отдельный знак взаимодействует и с адресатом, к которому обращается говорящий или пишущий. Подобная троякая обусловленность языкового знака придает ему всестороннюю мотивированность. Тем самым принцип произвольности языкового знака, который поначалу представляется бесспорным, в действительности оказывается принципом иллюзорным. Мотивированность языкового знака отличает, в частности, все естественные (национальные) языки от всевозможных искусственных кодов, создаваемых для тех или иных чисто технических потребностей.

В свое время Л.О. Резников убедительно показал, почему шахматы – это игра, а не семантическая система. Шахматы опираются на строго определенный синтаксис игры (правила игры), но подобный синтаксис не имеет семантической интерпретации, поэтому в ряду «знаки – значения – вещи (явления)» в шахматной игре нет ни второго, ни третьего из этих звеньев. Не имея же опоры во втором и третьем звеньях, шахматы оказываются игрой[104]. В отличие от шахмат языковые знаки оказываются такими знаками, которые в только что отмеченном ряду не могут существовать без второго и третьего звеньев самого этого ряда («значения – вещи»). Когда подобных звеньев по той или иной причине нет, то язык нам представляется необычным, некоммуникативным, даже ненормальным. Ощущение подобной ненормальности людьми, говорящими на данном языке, лишний раз подтверждает подлинное назначение любого национального языка.

Разумеется, знаки знакам рознь. Специфику языковых знаков обычно сводят к специфике звуковой оболочки слова. Бесспорно, подобная специфика существенна, с ней необходимо считаться и ее необходимо изучать. Но, на мой взгляд, гораздо важнее другая, более общая, менее формальная специфика: постоянная отнесенность языковых знаков сквозь сферу их же значений в сферу предметов и явлений окружающего человека мира (в самом широком смысле этого последнего слова). Поэтому языковые знаки перестают быть знаками в собственном смысле. Природа языка сложнее и многоаспектное природы любой знаковой системы, даже самой сложной.

Слушая музыку, мы не всегда соотносим ее с действительностью, не всегда ищем для нее опоры в действительности. А вот в живописи и скульптуре мы уже гораздо настойчивее ищем аналогий в действительности. Это, разумеется, не означает, что подобные аналогии должны быть прямыми, тем более – прямолинейными, но они обычно возникают и уже этим живопись отличается от музыки – мира более отвлеченных эмоций[105]. Что же касается языковых знаков, то их отнесенность к действительности (реальной или воображаемой) становится одним из важнейших свойств самих этих знаков, свойством, без которого они функционировать не могут, а следовательно, и существовать не могут.

При всем значении чисто формальной специфики языковых знаков (их звуковой оболочки) еще существеннее их семантическая специфика, определяемая основными функциями любого естественного языка – быть средством общения людей в обществе и вместе с тем быть средством выражения их мыслей и чувств. И в этом плане язык оказывается «непосредственной действительностью мысли», о чем в другой связи неоднократно писали К. Маркс и Ф. Энгельс.

Как я уже отмечал в первой главе, категория значения и в лексике, и в грамматике обычно рассматривалась как важнейшая лингвистическая категория в истории русского и советского языкознания. Достаточно вспомнить работы Буслаева, Потебни, Крушевского, Шахматова, Щербы, Виноградова, Пешковского, Винокура и других, чтобы убедиться в этом. В 1934 г. психолог Л.С. Выготский, в частности, писал:

Лишь у отдельных лингвистов, и прежде всего у Фортунатова и Бодуэна де Куртенэ, категории значения не уделялось должного внимания. К ним примыкали и некоторые философы 20-х годов, которым казалось, что категория значения оказывается за пределами языка и науки о языке[107].

Ситуация изменилась с начала 60-х годов. Под воздействием убеждения, что «язык – это прежде всего система знаков», отдельные советские лингвисты стали утверждать, что категория значения – это нелингвистическая категория. Больше того. Эти ученые стали писать о том, что категория значения мешает «чистоте лингвистического анализа».

И несколько дальше еще категоричнее:

Автору нельзя отказать в последовательности: если язык – это прежде всего знаковая система, а знаки, как мы видели, сами по себе значений не имеют (знаки – односторонняя, а не двусторонняя категория), то естественно при таком понимании природы языка категория значения должна оказаться категорией экстралингвистической.

Итак, существует прямая связь между признанием знаковой природы языка (подчеркиваю – самой природы языка) и изгнанием категории значения (во всех ее многообразных разновидностях) из языка и из науки о языке. Эту прямую связь устанавливают сами сторонники концепции знаковой природы языка. И все же подобная концепция в целом не характерна для советского языкознания, ее разделяют лишь отдельные исследователи.

Иную судьбу категория значения, как лингвистическая категория, имела в американском языкознании. Один из ученых не так давно даже писал о «национальном отвращении к семантике» у американских лингвистов[110]. И хотя в последние годы американские ученые стали усиленно заниматься семантикой, однако это оказалась совсем другая семантика, предопределенная общими теоретическими взглядами самих этих ученых.