Один из наиболее видных американских лингвистов первой половины нашего столетия Л. Блумфилд рассуждал при этом так: категория значения имеется во всех науках, поэтому ее нельзя считать специфически лингвистической категорией. Языковеды, которые занимаются категорией значения, тем самым исследуют нечто, для языка и науки о языке нехарактерное[111]. У большинства же советских ученых вопрос ставится совсем иначе: категория значения в лингвистике вовсе не повторяет и не дублирует категорию значения в других областях человеческого знания. Проблема заключается в том, чтобы выявить специфику этой лингвистической категории значения, без которой не может существовать ни один национальный язык и которая, следовательно, является важнейшим объектом изучения в самой науке о языке.

В американской филологии нередко раздаются голоса, объявляющие категорию значения метафизической категорией. Поэтому «пусть философствуют европейские лингвисты», мы же будем заниматься лишь точной наукой, которая опирается на формы языка и ничего другого знать не хочет. Так можно резюмировать суждения той многочисленной группы американских ученых, которые объявляют категорию значения либо нелингвистической категорией, либо категорией, общей у лингвистики и у «всех других наук».

Спору нет: категория значения действительно имеется везде или почти везде. Физику категория значения так же важна, как и категория причинности. Категорией значения оперирует геолог и искусствовед, историк и экономист. Тем существеннее установить специфику категории значения в каждой науке, тем более в такой, которая целиком опирается на коммуникацию, на способы выражения человеческих мыслей и чувств. Эти же последние процессы даже в абстракции невозможно отделить от категории значения во всех ее многообразных разновидностях. Ссылки на то, что категория значения имеется везде, поэтому ее будто бы следует исключить из лингвистики, не только бьют мимо цели, но лишний раз свидетельствуют об огромном удельном весе этой категории в любом национальном языке, а следовательно, и в науке о языке.

Но что такое недифференцированное рассмотрение категории значения? Постараюсь пояснить это на примере работ Н. Хомского разного времени.

В ранних публикациях Хомский утверждал, что семантика вообще не имеет никакого отношения к грамматике. Поставить вопрос, рассуждал он, «как построить грамматику, не обращаясь к значению?» – это все равно, что спросить, «как построить грамматику, не зная ничего о цвете волос говорящих?»[112]. В так называемом втором варианте своей теории Хомский уже включает семантику в грамматику, но при этом, однако, грамматическое значение понимается лишь как лексическая несвобода тех или иных грамматических построений. Так, например, если нельзя сказать «бесцветные зеленые идеи спят бешено», то это прежде всего потому, что идеи цвета не имеют и спать или бодрствовать они тоже не могут[113]. Грамматическое значение здесь отождествляется со значением лексическим и истолковывается как лексическая допустимость или недопустимость определенных грамматических построений.

При такой постановке вопроса специфика грамматического значения в отличие от специфики лексического значения остается непонятой и нераскрытой. Возникает то самое недифференцированное рассмотрение категории значения, которое и дает возможность утверждать, будто бы эта категория в лингвистике ничем не отличается от аналогичной категории «во всех прочих науках». Между тем подобное заключение совершенно неверно[114].

Категории значения в лингвистике приходится одинаково плохо и тогда, когда ее прямо отрицают, и тогда, когда не хотят или не умеют обнаружить ее специфику («зеленые идеи спят бешено» обычно действительно оказываются невозможным предложением с позиции «всех наук», если речь идет о нормальных людях).

Но в чем же общая специфика лингвистического значения, независимо от того, идет ли речь о лексическом или о грамматическом значении? Как было подчеркнуто в начале этой главы, подобная специфика обнаруживается прежде всего в том, что категория значения в языке оказывается в ряду «знак – значение – вещь (явление)», причем первый элемент этого ряда (знак) имеет звуковое или письменное выражение. Это последнее условие отличает языковой знак от других возможных знаков так же, как отличает и языковое значение от возможных значений в других науках.

Отождествление знака и значения приводит к безмерному обеднению языка и науки о национальных языках человечества. Разумеется, стремление доказать, что словá – это только знаки, не всегда равносильно агностицизму. Об этом уже писали сами сторонники подобного отождествления[115]. Проблема сложнее. Но одно бесспорно: только концепция «знаки – значения – вещи (явления)» в состоянии раскрыть, как я стремился показать, специфику языкового знака в отличие от других знаков, с которыми имеют дело или могут иметь дело разные области знания.

Нередко, выхватывая слова из широкого контекста, сторонники знаковой концепции языка приводят следующие слова К. Маркса:

Но К. Маркс этим отнюдь не хотел сказать, что названия вообще произвольны. Речь шла лишь о том, что в синхронной системе языка связи между названием предмета и его природой сложны и опосредованы. Подобные связи обычно неясны говорящим. Но сам К. Маркс в различных своих исследованиях прекрасно показал, как, например, денежные названия могли возникать из названий товаров. К тому же язык всегда рассматривался К. Марксом как практическое, действительное сознание[117]. Поэтому, хотя название вещи и природа вещи – это, разумеется, разные категории, материалисты всегда считали, что существует проблема исторического происхождения названий в любом языке, в любой группе родственных языков в первую очередь.

Автор настоящих строк понимает, насколько сложна проблема знаков в разных науках, и прежде всего – в философии. Как уже отмечалось, этой проблемой интересовались уже в древности, в частности – в индийской и арабской философии и поэтике[118]. Позднее, в истории новой философии наметились два основных течения. В одном из них сама проблема знаков рассматривалась как важнейшая философская проблема. Так было у Д. Локка и у Г. Лейбница, у их последователей.

В другом направлении отношение к знакам сложилось совсем иное. В. Гумбольдт иронически оценивал проблему знаков, а Гегелю она казалась «пустой забавой в осмыслении процесса познания»[119]. Таким образом, даже независимо от того, как понимались знаки в процессе познания (а они истолковывались весьма различно), само их признание или непризнание (вплоть до высмеивания) уже свидетельствует о том, что проблема знаков оказалась сложной не только в лингвистике, но прежде всего в философии, в теории познания.

Как видим, сложность проблемы заключается в том, что материалист Локк признавал роль знаков в процессе познания, тогда как идеалист Гегель подобную роль решительно отрицал. Следовательно, в философии, как позднее и в лингвистике, вопрос сводится не столько к признанию или непризнанию роли знаков в познании, сколько к характеру интерпретации самих знаков в материалистическом или идеалистическом планах.

Это последнее положение представляется мне весьма важным. Когда В.И. Ленин, конспектируя книгу Фейербаха о философии Лейбница, выписывает из этой книги следующее положение о сущности названия