Когда к поэтическому языку предъявляют чисто арифметические требования, тогда обнаруживают «расплывчатость» его смысла, его мнимую неточность. Об этой расплывчатости писал у нас И.И. Ревзин вслед за румынским математиком С. Маркусом, автором «Математической поэтики»[64]. Но лишь при антифункциональном подходе к языку больших поэтов и прозаиков можно обнаружить «расплывчатость» их языка. При функциональном же анализе «расплывчатость» оборачивается точностью, определяемой самим назначением художественного текста. Дело в том, что большой писатель вовсе не произвольно выбирает ресурсы языка. И сам этот выбор обусловлен упорными поисками точности.
В 1887 г. в предисловии к своему роману «Пьер и Жан» Г. де Мопассан писал:
«Каков бы ни был предмет, о котором хочешь говорить, есть только одно слово, чтобы его выразить, один глагол, чтобы его одушевить, одно прилагательное, чтобы его охарактеризовать. И нужно искать это существительное, этот глагол и это прилагательное, пока не откроешь их, и никогда не удовлетворяться приблизительностью, никогда не прибегать к подлогам, даже если они удачны, и клоунадам речи, чтобы избежать трудностей…»[65]
Как видим, упорные поиски должны устранить возможные неточности, но найденная точность – это функциональная точность, детерминированная самим замыслом художественного текста. Такая точность может противоречить количественной точности и опираться, например, на такие определения, как «однообразно-разнообразные лица».
В одном из рассказов известного английского писателя Сомерсета Моэма сообщается:
«с позиции логики абсурдно заявлять, будто желтый цвет может иметь „цилиндрическую форму“, а благодарность оказывается „тяжелее воздуха“, но с позиции нашего я могут сближаться самые, казалось бы, несоединимые понятия»[66].
И создателям художественной литературы постоянно приходится иметь дело с такого рода явлениями. Писатели нашей эпохи оперируют понятием такой точности, которая допускает самые неожиданные словесные сближения. Поэтому и точность в языке художественной литературы может принципиально отличаться от точности в научном стиле изложения.
Специфика языка художественной литературы, очевидная уже в прозе, еще более ярко проявляется в поэзии. Здесь вступает в силу закон «боковых смыслов» слова, о котором в свое время, совсем в другой связи писали Ю.Н. Тынянов и Б.М. Эйхенбаум. Приведу один из их примеров. В четырехстишье:
Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем,
Свежо и остро пахли морем
На блюдце устрицы во льду.
«Слово устрицы, – комментирует Б.М. Эйхенбаум, – насыщается здесь боковым смыслом, благодаря, с одной стороны, словам пахли морем, которые… порождают новый круг эмоциональных ассоциаций, а с другой – благодаря корреспонденции остро – устрицы. Точно так же корреспонденция на блюдце – во льду взаимно окрашивает эти слова, затемняя их основные, вещественные значения и оттеняя боковые – не предметные, а эмоциональные, чувственные»[67].
В таких условиях точность выражения предполагает опору не на предметные значения слова, а на значения, рождающиеся в данном контексте.
Несмотря на то, что мировая художественная литература XIX – XX вв. показала и доказала, что в языке, на котором она создается, читатели имеют дело отнюдь не с арифметически выраженной точностью, тем не менее желание опереться на цифры при исследовании поэтического языка возникало много раз в разные эпохи. Успехи естествознания в конце прошлого века привели к тому, что и в филологии формировались направления, опиравшиеся на идеи Ч. Дарвина. Когда уже в начале нашего столетия французский филолог Г. Лансон опубликовал книгу «Метод в истории литературы» (она вскоре была переведена и на русский язык), то он отмечал увлечение «цифрами и арифметическими подсчетами» даже у таких историков литературы и критиков, как И. Тэн и Ф. Брюнетьер[68]. А в Италии в 80-х годах минувшего столетия один из виднейших филологов Франческо де Санктис выступил даже со специальным исследованием на тему «Дарвинизм в искусстве»[69].
Как видим, представление о том, что если речь идет о точности, то подобная точность должна иметь арифметико-математические формы выражения, настолько глубоко проникает в сознание многих людей, что и в искусстве подобное истолкование точности, хотя и противоречит природе самого искусства, все же много раз возрождалось и возрождается в наше время.
Известно, что Эрнест Хемингуэй любил сравнивать художественный образ у большого писателя с айсбергом, одна десятая часть которого возвышается над поверхностью океана, а девять десятых находится под водой. Художественная точность тоже предполагает нечто подобное. Все, выраженное только частично, только намеком, может казаться внешне неточным, но по существу быть глубоко обоснованным внутренне. Здесь тоже речь идет о точности другого рода, нежели точность арифметическая. В знаменитом стихотворении Фридриха Шиллера «Художники» есть слова, так звучащие в русском переводе:
В уменье пчела человека наставит
В прилежании научит червь долин…
Искусством же, человек, владеешь ты один.
7
Только догматическому сознанию кажется, что понятие оттенка и понятие точности несовместимы друг с другом. Между тем в языке они не только совместимы, но и немыслимы друг без друга. Точность без оттенков, которыми она же располагает, оказывается грубой точностью, приблизительной точностью. При этом сама точность не выступает как понятие строго функциональное.
В знаменитом стихотворении Тютчева «Есть в осени первоначальной» имеются строки, в которых сообщается, что ранней осенью «паутины тонкий волос блестит на праздной борозде». Догматическому сознанию может показаться, что борозда «праздной быть не может», что это неточное выражение, неточное словосочетание. Между тем здесь все сказано точно и лаконично. Борозда стала праздной ранней осенью: урожай уже снят и борозда больше не служит человеку, и, хотя она праздной стала фигурально, но от этого все выражение не перестает быть точным. Но эта уже знакомая нам точность функциональная, контекстная, разумеется, не арифметическая. Известно, что Гольденвейзер в своих воспоминаниях о Льве Толстом отмечал эти строки Тютчева с восклицанием Толстого: как точно сказано![70]
«Язык, – замечает по другому поводу М. Бахтин, – нужен поэзии весь, всесторонне и во многих моментах, ни к одному нюансу лингвистического слова не остается равнодушной поэзия»[71].
Больше того. Поэзия не только пользуется всеми нюансами общелитературного языка, но и дальше развивает эти нюансы и эти оттенки.
Петрарка перечислял около 400 метафор, которыми писатель может передать понятие людской юдоли. Вместе с тем большие писатели всегда понимали, что язык поэзии не должен слишком отрешаться от общелитературного языка. чтобы не утрачивать своей доступности, силы своего воздействия.
«Сочиняя „Пармский монастырь“, – писал Стендаль, – настраиваясь на надлежащий тон, я каждое утро читал две или три страницы из „Гражданского кодекса“»[72].
