Если в нормальной жизни смерть всегда воспринимается как торжественный трагический акт, то здесь она становилась для всех обыденностью. А у кого-то вызывала даже тайную радость. Смерть освобождала для новичков места в бараке, которым приходилось спать под открытым небом.

На старожилов этой каторги невозможно было взглянуть без содрогания: заросшие, страшно исхудавшие с отупелыми лицами — они напоминали загнанных мулов. Их жёлтые лица, неподвижные глаза не выражали ничего, кроме смертельной усталости и покорности.

Очень скоро Игорь тоже узнал, что означает сутки напролёт чувствовать лишь усталость и полную апатию. К постоянным зверствам охраны тут быстро привыкали. Побои воспринимались почти как норма. С теми, кто пытался возмущаться и напоминал этим животным о Женевской конвенции, тюремщики разобрались в первые же дни. Обычно пули садисты экономили. Тех, кто имел наглость и глупость качать права, либо просто им чем-то не нравился, надзиратели убивали ударом окованной железом палки по голове. Остальным же быстро разъяснили, что в этом мирке не действуют никакие конвенции. Казнили здесь часто, по любому поводу и без оного.

Вдали от фронта и тыловых борделей, на хорошем питании лагерные сторожа скучали и развлекались тем, что изобретали новые изощрённые пытки. Самая лёгкая — заковать обнажённого человека в цепи, обмазать навозом и оставить на несколько суток прикованным к столбу на корм ползучим и летающим насекомым, которых в тропиках великое множество.

Многие товарищи Исмаилова быстро деградировали в этом аду: перестали следить за собой, опускались до воровства. Хотя, едва оказавшись за колючей проволокой, самые волевые командиры пытались поддерживать среди подчинённых некую видимость армейского порядка. Но с каждым днём бывшие солдаты и сержанты всё меньше переставали чувствовать себя таковыми. Иногда командирам ещё по привычке отдавали честь сидя, но затем вовсе перестали их замечать.

Начавшись с низов, духовный распад постепенно захватил и верхи. Не раз Игорь становился свидетелем, как недавние офицеры плакали, если более сильный сосед отбирал у них какую-нибудь ничтожную тряпку. Регулярно случались драки за еду: ослабевшие доходяги вялыми руками пытались бить друг друга и, не имея сил причинить один другому вред, пытались перегрызть противнику горло. Некоторые пытались купить жизнь доносами.

Однажды охрана случайно обнаружила вырытый подкоп под ограждение. Этап выстроили во дворе. Появился комендант в сопровождении нескольких ближайших подручных с автоматами наперевес. Хозяин лагеря через переводчика стал выкрикивать, что ему нужны те, кто готовил побег. Молчание. Вдруг из строя раздаётся голос: «Вот он, здесь запрятался». Потом вновь молчание в ответ на требование выдать других, и опять предательский голос. Следующие двое беглецов вышли сами. Их никуда не увели — жестоко убили на глазах у всех для острастки. У всех на душе осталась тяжёлая тоска. Как после этого продолжать жить? Если свои же открыто предают своих.

Но вскоре кто-то стал методично убивать явных стукачей, а также тех, на кого пало подозрение в сотрудничестве с администрацией. Доносчики принимали позорную и жуткую смерть. Одного утопили в выгребной яме. Причём по слухам, стукача предварительно кастрировали и выкололи ему глаза. Второго разбуженные на рассвете узники увидели повешенным посреди барака с распоротым животом и с дощечкой на шее: «Я Иуда, продававший своих боевых товарищей за тридцать серебряников». Затем наступила очередь филиппинца-переводчика, служившего японцам не за страх, а за совесть. Филиппинец с удовольствием придумывал для хозяев новые утончённые способы пыток и казней. Его тоже нашли повешенным с разрезом на горле, сквозь который на грудь висельника свисал язык с привязанным к кончику колокольчиком. Мертвец слегка покачивался под мелодичный звон.

За неделю на тот свет было отправлено шесть предателей. Сначала эти смерти приписывали тайной организации, созданной заключёнными. Но затем стали говорить о решительном и умелом одиночке по прозвищу «Ангел смерти». Мол, искусный палач имеет одного или двух надёжных помощников, но основную работу делает сам. Кто этот человек, никто понятия не имел. Но доносить стало опасно, и желающих заслужить лишний черпак каши и плитку шоколада за кровь товарищей заметно поубавилось.

Постепенно Игорь освоил искусство выживания. Оказалось, что для этого требуется подавить в себе цивилизованного человека и вернуться обратно в первобытное состояние. Подобно зверю, лейтенант научился доверять лишь собственным инстинктам и поступать именно так, как надо поступать в данный конкретный момент, чтобы сохранить жизнь. Он сделался почти безразличным к страданиям других. Почти — потому что еще сохранились у него воспоминания о прежней жизни, когда он не мог пройти мимо бездомного пса, провожающего его голодными глазами. В их отряде был человек, которого все звали Диком. Он был уже немолод, до плена служил по хозяйственной части. В ужасных условиях лагеря смерти пожилой интендант быстро стал доходягой. Однажды во время работ Дик так изнемог, что сел на землю и положил рядом тяжёлую кирку. Это было равносильно самоубийству, к саботажнику тут же подскочил охранник. Дышать этим воздухом Дику оставалось совсем немного. Японец уже занёс над его седой головой тяжёлую палицу с железным наконечником. В этот момент оказавшийся поблизости Исмаилов встретился взглядом с по-детски простодушными глазами старика и сердце его сжалось от сочувствия. Он постарался жестами объяснить охраннику, что выполнит двойную норму выработки — за себя и за этого чудака.

С этого дня они стали друзьями. Это был удивительно добрый человек. Собственные страдания не ожесточили его, не сделали эгоистом. Дик не мог пройти мимо чужих страданий. Он помогал тем, кто был уже не в состоянии о себе позаботиться: делился своим скудным пайком с больными, ухаживал за ними. Главная его сила была в речах. Он умел словом вернуть надежду отчаявшимся и успокоить умирающих. Заключённые даже попросили Дика взять на себя роль капеллана. Поразительно! Но многие люди выжили в течение первых месяцев плена именно благодаря проповедям тщедушного доходяги.

И всё же надежды продержаться в этом аду хотя бы год не было практически ни у кого — смертность от тяжелейшего труда, голода и болезней была ужасающей. Только кровавая дизентерия и жёлтая лихорадка уносили десятки жизней еженедельно. И на собственный счёт Игорь не питал иллюзий. Он и не подозревал, что очень скоро ему предстоит важная перемена.

Как уже было сказано, майора Роберта Фишера заключённые лагеря презирали и ненавидели, считая бесчестным негодяем, прислужником администрации и личным лакеем коменданта лагеря капитана Мацуо. Японскому начальнику и в самом деле, видимо, льстило, что по утрам ему чистит сапоги офицер-европеец. По слухам, однажды в присутствии хозяина, видимо, чтобы позабавить его, бывший майор вместо сапожной щётки использовал кусок американского флага, который носил вместо шейного платка. Говорили, что за свою услужливость Фишеру было позволено делить объедки с хозяйского стола с денщиком коменданта. Ему так же перепали кое-какие обноски из хозяйского гардероба, в которых он и щеголял, всем своим видом демонстрируя, как низко может пасть человек.

Никто не понимал одного: почему таинственный «Ангел смерти» до сих пор не покарал главного мерзавца?! Объяснение этому могло быть только одно: Фишер обладает лисьим нюхом на опасность и при малейшей угрозе собственной жизни успевает укрыться за спинами японских солдат.

Каково же было изумление Исмаилова, когда выяснилось, что Фишер и есть таинственный мститель. Это произошло совершенно случайно. У Дика начался озноб, у него распухли суставы. По всем признакам у несчастного старика начиналась малярия. От одного из заключённых Игорь узнал, что в соседнем бараке есть парень, у которого можно приобрести драгоценный хинин (в лагере существовал «чёрный» рынок». Основная валюта — зубные коронки, обручальные кольца, часы, золотые портсигары. Как ни странно, охрана на это добро почти не покушалась. Всё дело было в коменданте лагеря. При всей своей звериной жестокости, начальник лагеря сурово пресекал мародёрство и коррупцию среди своих подчинённых. Скорее всего, дело было в средневековом понимании самурайской чести).