— Не поможет, capulto[1]! — раздалось сбоку. Лезвие остановилось. — Хоть всю руку по плечо оттяпай, болван, связь это не разорвет. Лишь упрочит — и мы оба помрем.

Дамиан тяжело сглотнул застрявший в горле ком. Кровь стучала в ушах так громко, что он едва слышал собственные мысли.

Зачем ей верить? Вёльвы лгут. А эта хочет избежать казни любой ценой. Ей нужно добраться до своих, и она не побрезгует солгать про связь. Ведь тогда у нее на поводке будет инквизитор Князя мира сего. Ручной волк — цепная псина.

Он обязан был убить ее. Прямо сейчас. Убить и сжечь. К гранату Лацио, к гранату королевский церимониал, навязанный Храму, к гранату празднества. Он сожжет ее прямо здесь под молитвы Князю под темным небом, и пусть ветер унесет ее пепел. Дамиан перенес вес на левую ногу, — правая ныла — и с трудом встал. Меч был зажат в его руке.

Вёльва, уже успевшая подняться, сделала шаг назад, заметив выражение его лица. Дамиан моргнул — красная пелена перед глазами сгустилась, и он четко увидел ее страх. Темно-алый, как рубиновая кровь. Он практически мог чуять вонь ее трусости.

Он должен убить ее. Разодрать в клочья, разорвать шею и разметать ошметки по поляне, как монстры сделали с Варесом и Падре Сервусом.

Падре.

Четки на запястье как будто обожгли ему кожу. Красная пелена перед глазами растаяла, и Дамиан почувствовал пульсирующую боль в правой ноге.

Падре считает меня предателем.

Чувство вины встряхнуло Дамиана, как пощечина. Правая нога подогнулась в колене, и он пошатнулся. В последнее мгновение успел воткнуть меч в промерзлую землю и опереться на него.

Падре искренне верит, что я мог предать его.

С каждой мыслью сердце его проваливалось в холодную бездну. Он даже позабыл о вёльве. Внутри щерился страх. В этот раз его собственный. Его учитель, его наставник, его названный отец усомнился в его добродетели. Поверил в то, что по собственной воле Дамиан мог вступить в сговор с вёльвой.

Горло сжало от застрявших в нем невысказанных слов.

Насколько же низко я пал?

Горячая боль прожгла ногу до бедра, и Дамиан осел в сугроб, отшвырнув от себя меч. Он не знал, сколько сидел вот так, в снегу и в руинах собственной жизни. То и дело его сознание трепыхалось, точно выброшенная на берег рыба, и пыталось отрицать все те несчастья, которые с ним приключились. Дамиан верой и правдой служил своему королю и Храму, был предан своим клятвам и Падре Сервусу. Но все это теперь не имело никакой цены — его выбросили, точно засохший пучок омелы. Кому он теперь нужен? Падре и Храм считают его предателем. А братья? В глазах одного он и так был отребьем — чего еще ждать от бастарда, как не измены? В глазах второго он, возможно, и остался бы просто Дамианом, но Ирод всегда жил в каком-то параллельном, неосязаемом мире грез и детских фантазий, которые не имели ничего общего с реальностью. Ну а Варес, его брат по Храму, вероятнее всего, погиб, хоть Дамиан и не нашел его трупа в лагере до того, как выхлебал три порции санграла.

Но Падре!

Дамиан знал, что Симеон любил его, как собственного сына. Неужели он так просто мог поверить в подобную ложь? Даже если бы кто-то принес убедительные в своем коварстве доказательства? Рассудок Дамиана окончательно раскололся бы на части, если бы не спасительная мысль, пронесшаяся в голове.

Его обманули! Его наверняка обманули! Оклеветали меня, чтобы подставить. Я всего лишь должен доказать свою невиновность!

Надежда вспыхнула в груди Дамиана, точно жаркий огонь. Убежденность в собственной догадке отрезвила его, заставила собраться. Окрыленный верой в то, что не все еще потеряно, он рывком поднялся на ноги, — нога тут же заныла — и увидел перед собой Авалон.

Вся радость мгновенно скисла.

— Ты, — процедил он.

Она надменно вскинула брови.

— Думаешь, если достаточно часто это повторять, я сгину в пламени твоего божка?

Ярость скрутила ему живот и полыхнула по венам. Дамиан сжал кулаки. И вдруг подумал, что все можно решить одним ударом. Прямо сейчас. Отсечь ей голову, и все его проблемы разом закончатся. Никакой кровавой сделки, никакого обряда сживления, никаких потуг в поисках доказательств своей невиновности. Он убьет вёльву и сам погибнет. Достойная цена.

Однако в то же мгновение голос Симеона ворвался в его голову, как ржавый нож.

— Подожди, мой мальчик.

— Но она вот же, прямо перед нами, Падре! Я снесу ей голову одним выстрелом! Почем нам это ожидание? Она может сбежать!

— Терпение, мой мальчик. Прояви терпение.

Дамиан насупился и еще сильнее натянул тетиву, готовый спустить стрелу, этого охотничьего волка, в атаку. Как вдруг из-за дома появилась вторая женщина. Она перебежками добралась к вёльве и что-то протянула ей. Пальцы Дамиана дрогнули. Алые зерна.

— Как я сказал, Дамиан, терпение, — прошептал Симеон. — Нетерпеливые до старости не доживают. — Затем он многозначительно возвел палец к небесам и добавил. — И оставляют землю сущую под взглядом Князя мира сего оскверненной плодами отравы древа белого и красного. Терпение, мой мальчик, добродетель успеха.

Гнев клокотал в нем, как живое существо, но в этот раз Дамиану удалось подчинить его. Он шумно выдохнул и разжал кулаки, повторяя про себя слова Симеона.

Нетерпеливые до старости не доживают.

Терпение — добродетель успеха.

Сколь ни была обманчива простота и легкость убийства, Дамиан отстранил от себя подобные помыслы. Они от лукавой. Проще всего было опустить руки, однако его бог, Князь мир сего, был властителем истины. Убив вёльву, Дамиан сознательно отказался бы от собственной жизни, что было грешно. А он не мог пойти против заветов Князя и проявить слабодушие. Ему нужно было бороться, принимая все свои несчастья, как княжево изъявление.

«Прими страдания, выпавшие на долю твою, брат, и возблагодари Князя нашего за его мудрость», — так отвечал ему храмовник на исповедях.

Дамиан не чувствовал в себе кротости и доверия к Князю, чтобы возблагодарить его за мудрость связать его жизнь с жизнью ненавистного существа, лилитской вёльвы. Однако он нашел силы убедить себя, что это может быть испытанием, ниспосланным Князем для проверки его веры. Дамиан должен был перебороть свои страсти и жгучую ненависть, дабы возвыситься над своими слабостями и стать более достойным сыном для Храма.

Для Симеона.

Чтобы он больше никогда не сомневался в Дамиане. Даже, если его в предательстве убедит тот, кто имеет на Падре немалое влияние — как это наверняка случилось сейчас.

Ерихон.

Этот проклятый бес таки отравил трезвость рассудка Симеона. А если так, то Дамиан не мог бросить своего наставника в беде. Но и отправиться к нему сразу же означало продать свою жизнь за бесценок — шпионы донесут Ерихону, и Дамиана поймают на подъезде к Лацио. Им даже не придется его пытать: одного ожога на мизинце будет достаточно — он сродни чистосердечному признанию вины.

Но Симеон хотя бы жив.

Дамиан прикоснулся к четкам и мысленно вознес хвалу Князю за его благодеяние. И только после этого разомкнул губы, чтобы ответить на дерзость Авалон:

— В огне моего Князя ты хотя бы больше не солжешь. Мертвые не лгут, — добавил он свирепо.

— Они и правды не говорят, — фыркнула вёльва, и Дамиан нахмурился. — Твои угрозы, инквизитор, фиги выеденной не стоят. Мы оба знаем, что ты меня не убьешь. Не теперь.

Дамиана разозлило, что она была права. Это заставило его криво ухмыльнуться и спросить как можно небрежнее:

— Уверена? Хочешь поставить на кон свою жизнь?

Он заметил по выражению ее лица, что его угроза подействовала. Она, конечно, попыталась скрыть страх за высокомерием, но Дамиан видел ее насквозь. Притворщица и лгунья оказалась хуже самой дешевой бархатной девицы, не способной правдоподобно сыграть сладострастие.

Дамиан упивался эффектом, который на нее производил, страхом, который она испытывала рядом с ним. Однако она в очередной раз открыла свой поганый рот и все испортила: