Ни конца ни края дремучему лесу не было, словно в западне, где нет ни выхода, ни входа.

Совсем они выдохлись, последние силы покинули. Мать и дочь устало припали к земле, судорожно вдыхая сырой затхлый воздух. Дуня нащупала в кармане клубок и решила: была ни была, хуже не будет.

— Веди к людям, — приказала она и покатила клубок по земле.

Тот не видя преград, покатился, словно ожил. Мать и дочка бежали за ним по следу, открыв в себе второе дыхание.

На закате вывел их волшебный клубочек на проселочную дорогу. К их изумлению развернулся и покатился восвояси.

А Дуня не сдержала слез, увидев в низине белые мазанки, где-то там затерялся и ее дом родной.

Как и говорила старуха, жилище, построенное еще дедом Евдокии, снесли. На месте ветхого куреня вырос каменный дом. Хозяин прогнал ее, чуть ли не с кулаками:

“Ишь ты, вернулась, на чужое имущество позарилась”.

Попросилась Дуня к родной тетке, та поселила ее в чулане, где хранила всякое ненужное барахло, пришлось спать поджав под себя ноги, неудобно, зато не на улице, и не у ведьмы в избушке. Еще долго Евдокия вспоминала о приключениях в лесу и с содроганием оглядывалась по сторонам, чувствуя как внутри расползается суеверный ужас. В зеркало она не смела заглянуть, замотала его ворохом тряпья и спрятала на чердаке, перекрестив три раза. Бывало снилась ей старуха, ругала ее на чем свет стоит, грозя скрюченным пальцем: “Худо будет! Вещь колдовскую не приручить тебе, доярка ты пустоголовая! Беду накличешь!”.

Тогда просыпалась Дуня в холодном поту, прижимала к себе дочку и шептала молитвы до крика первых петухов. Вскоре кошмары прекратились, а местное управление колхозом приняло ее на работу дояркой.

Как раз в это же время назначили нового председателя, прислали из столицы поднимать сельское хозяйство. Вениамин, недавно закончивший аграрный институт красавец, с опаской поглядывал на выстроившихся в ряд женщин. Одинокие, истосковавшиеся без мужчин колхозницы, все как одна боролись за его внимание. Одна лишь Дунька сторонилась и угрюмо смотрела мимо, не строя глазки красавчику. Пока ее тетка прямым текстом не сказала, что та дура и с такой-то смазливой рожей давно бы охомутала зелененького председателя.

— Ты давай, сопли не жуй, — наставляла ее тетка. — Ты же не собираешься у меня в чулане всю жизнь ютиться? Ты о Райке подумай, ей учится надо или пропадет девка.

На следующий день явилась Дуня в коровник в ситцевом платье, подарок тетки, по модному косу заплела и даже губы подвела алой помадой.

Вениамин Егорович задержал на ней взгляд дольше положенного, затем спохватился и отвернулся с пылающим румянцем на щеках. Такой стеснительный, в жизни бы первый шаг не сделал.

Старания Дуньки не остались без внимания, работница столовой Пелагея, в миру Палашка, как-то вечером перегородила ей путь.

— Ты зря фуфыришься, все равно Вениамин Егорович моим станет!

— Дай пройти, — Евдокия избегала конфликтов и старалась жить со всеми в мире.

— Ты поняла? А то косы повыдергиваю!

Все в округе знали крутой нрав Палашки и связываться с ней опасались. Сама она давно мечтала до умопомрачения выйти замуж. До того замечталась, позабыв про совесть, пришла к нему среди ночи и соблазнила. После этого сама же сплетни распустила об их скорой женитьбе.

Тетка продолжала капать Дуньке на мозги, мол проворонила счастье, увели жениха из-под носа.

А председатель покорно принял волю Палашки, тем более стыдно перед общественностью, взаправду решил жениться, хотя и не любил.

Дуня поверить не могла, и запивала горе горькой водкой на их свадьбе, ловила заинтересованные взгляды председателя, который тут же отводил глаза, стыдясь собственных мыслей.

Глубокой ночью, когда утихли последние отголоски свадебной песни, она достала зеркало. Заглянула внутрь — на нее смотрела всё еще молодая, красивая женщина, уже измученная тяжким трудом и несправедливой судьбой.

Евдокия понятия не имела, как проводить обряд приворота и делала все наугад. В этот раз ее так же вела неведомая сила, подсказывая нужные слова.

“Приди ко мне суженый, приди ко мне ряженый, — шептала Дуня перед зеркалом. — Призываю председателя Вениамина Егоровича. Пусть влюбиться в меня и про свою стряпуху забудет”.

Проснувшись утром, произошедшее накануне казалось каким-то причудливым сном, она лишь посмеялась над своей глупой выходкой и спокойно отправилась на утреннюю дойку.

У коровника её дожидался председатель, помятый и уставший, будто не спал всю ночь. Евдокия растерялась и попыталась обойти его стороной, а не тут-то было.

— Я думал о вас, глаз не сомкнул! Я люблю вас! — страстно признался в своих чувствах Вениамин Егорович и упал перед ней на колени.

Все ошалело наблюдали за драматической сценой, позабыв о скотине.

Дунька не знала что делать, растерянно попятилась. Председатель вцепился ей в подол и принялся лобызать колени.

— Отпустите! Вы чего, с дуба рухнули?! — кричала Евдокия и пыталась вырваться из его цепких объятий.

Привороженный председатель продолжал вести себя, словно сбежавший из психиатрической лечебницы, целовал ноги, землю и клялся в вечной любви.

Надо было прекращать, он совершенно себя не контролировал и с каждым разом наглел, распуская руки. Дунька опустила на его голову пустое ведро, пока он в замешательстве ловил воздух, сумела сбежать.

Она спряталась в лесу, уже не так ей страшна была ведьма, как слетевший с катушек председатель. Пока солнце не зашло, всё сидела в кустах и думала, как быть дальше. Приворот-то сработал.

Крадучись в сумерках, пригибаясь, дабы не одна собака ее не узнала, а ведь однозначно уже новость по всему селу разлетелась, вернулась к дому тетки. У самой калитки зашевелились кусты черной смородины, из них словно по волшебству вылез председатель.

— Всё что хотите сделаю, только не прогоняйте! — взмолился он.

Евдокия успела заскочить за ворота и накинуть на крючок калитку. Чувствуя себя таким образом в относительной безопасности, заговорила оттуда:

— Давайте не так яростно, Вениамин Егорович. Я боюсь вас.

— Евдокия, не знаю как вас по-батюшки, не могу по-другому. Вы для меня как цветочек, а я пчелка — так и маните.

— Ой, боже-боже, — Дуня закатила глаза, уже не рада, что воспользовалась зачарованной вещицей. — У вас жена молодая, Веня! Что люди подумают?

— Плевать мне на людей и их мнение! Люблю я вас, Евдокия, больше жизни люблю! Умоляю не прогоняйте! Я готов, как верный пес жить у вас в сенях и охранять ваш покой.

Таких теплых слов Дуньке еще никто не говорил, она расчувствовалась и заглянув в щель между забором, посмотрела на пылающего от любви председателя. А что? Молодой, красивый, умный, при должности. О чем еще можно мечтать? Разве что…

— Я бы не стала вас прогонять, Вениамин Егорович, — уже более ласково сказала Евдокия, — да вот только дом это не мой, а теткин. Не хозяйка я здесь. А коли была бы хозяйкой, тогда другое дело. — Хитрила Евдокия и ее намек был понят.

— Всё сделаю, цвет мой, Евдокиюшка! Прикажите дом — будет дом.

И как в сказке, по щучьему велению, по председательскому хотению на следующий день выделил колхоз участок вдове Скворцовой под застройку. Согнал председатель всех рабочих, подписывал поддельные наряды, воровал деньги из кассы, лишь бы побыстрее закончить.

Пелагея ходила белая от злости и распускала сплетни одна невероятнее другой, брызжа ядовитой слюной, обзывала соперницу ведьмой.

Оставалось еще немного — пол положить и готово. Дуня налюбоваться не могла — неужели скоро сможет полноправной хозяйкой стать, и у нее будет собственная спальня и у Раисы. Так она размечталась, что уснуть не могла и однажды услышала как кто-то скребется в окно. С замирающем от страха сердцем, осторожно выглянула в оконце. Палашка стояла под окном, махнула ей рукой, приглашая на разговор.

— Чего тебе?

— Я вилять не стану, сразу к делу перейду. Хату сожгу твою, одни головешки останутся, если мужа моего в покое не оставишь. Ух, ведьма! Признавайся — приворожила?