– Мне нужны документы на нас двоих и связь с партизанами. Срочно. Вопрос жизни и смерти сотен детей.
– Вы сказали «детей»?
– Именно так я и сказал.
– А поподробнее?
– Что вам известно о немецком госпитале в Красном Берегу?
– Немного. Им особо не интересовались. Знаем, что там сборный пункт, на который со всей округи свозят детей от восьми до четырнадцати лет для отправки в Германию. Вы об этом говорите?
– Не совсем. – Похоже, подполье и партизаны упустили некоторые важные детали. – Это не совсем такой сборный пункт, как вы думаете. В госпиталь свозят детей, чтобы изъять у них кровь для переливания раненым немецким солдатам. Чтобы вам было более ясно, добавлю: всю кровь! Остальных детей отправляют в другие госпитали, в том числе в Германию, с той же целью.
Лицо фотографа стало словно лист белой бумаги. Похоже, проникся.
– Документы вам будут. Сейчас сделаем фото, и через день их принесут домой к Анне Фёдоровне. С партизанами сложнее. Придётся обождать как минимум дня три-четыре. Сами понимаете, до них ещё добраться надо, а им, соответственно, сюда. Да и не могу гарантировать, что они согласятся на встречу с вами.
Я едва не сплюнул на пол от досады. Время уходило как песок сквозь пальцы.
– У вас есть контакты в Красном Берегу? Дадите мне их, и встречу назначим там. Я отправлюсь туда сразу, как будут готовы документы. В отряд передайте, чтобы были готовы в любой момент выступить. Помните, что каждый день проволочки – это десяток жизней детей, – пошёл я на шантаж. – Кроме того, по итогам операции в Центр будет доложено о действиях либо бездействии каждого. На этом всё!
– Я вас понял, – кивнул фотограф, – я передам ваши слова руководству. А теперь пройдёмте, сделаем фото на документы.
Мы прошли в другую комнату, но не в ту, где на треноге стоял большой фотоаппарат. а в следующую. Здесь было что-то вроде фотолаборатории. На столе лежали несколько фотографий, на которые я не обратил внимания. Зато обратила Рита.
– А для чего на некоторых стоят цифры?
Она взяла в руки одну из фотографий и протянула мне. На ней были два немецких офицера, позирующих на фоне виселицы с повешенными. Над их головами стояли цифры 1 и 2. На другом фото был запечатлён немецкий офицер, направивший ствол пистолета в затылок женщины с ребёнком на руках, стоящей на краю огромной ямы, заполненной трупами. Здесь над головой офицера была цифра 1, а над стоящими чуть в отдалении полицаями – 2, 3 и 4. Я перевернул фото другой стороной. Там под номерами были вписаны фамилии и звания.
– Это фотосвидетельства зверств фашистов, – скрипнул зубами фотограф. – Господа офицеры любят позировать при казнях, а потом приносят плёнки мне для проявки и печати фото. Видимо, домой их потом отправляют, чтобы родные гордились ими. Здесь копии их фотографий с их именами. Чтобы потом найти каждого и покарать.
– Сохрани! – протянул я ему фотографии. – Как зеницу ока храни! И документируй всё, что можешь, тщательно, до мелочей. Это очень важно! Пожалуй, важнее этого ничего нет!
Документы на имя майора Макса Штирлица принесли через два дня вечером. Я даже особо и не думал, когда называл имя, на которое нужно их сделать. И без всяких приставок «фон»: это признак аристократии, а эта братия знает друг друга на десяток поколений в прошлое. Так что тут киношники слегка перемудрили. Рита стала Маргаритой Шварц из фольксдойче.
Причём среди моих документов было и командировочное предписание для контроля прохождения грузов на станции Жлобин. Не могу сказать, насколько серьёзную проверку выдержат эти документы, но хочется верить, что откровенную туфту мне не подсунули. Также посыльный, парнишка лет пятнадцати, который представился Григорием, сказал, что проводит нас до Красного Берега.
С Сёмкой мы расстались накануне. Он до самого последнего момента то и дело заводил разговор о том, какой он замечательный стрелок и вообще отличный партизан, и что было бы неплохо ему остаться с нами, и делал при этом жалостливые-жалостливые глаза.
Пришлось слегка прикрикнуть на него и напомнить, что он является бойцом подразделения, которым командует дядька Панкрат, и обязан подчиняться своему командиру и находиться там, куда его посылает командование. В противном случае его действия могут быть расценены как саботаж и дезертирство, и наказание за это будет по законам военного времени.
Кажется, парнишка проникся. Он тепло попрощался с нами и, запрыгнув на телегу, отправился в обратный путь. Надеюсь, доберётся до дома без происшествий.
Честно говоря, если бы не наш провожатый, то вряд ли мы смогли бы дойти до своей цели. Нет, до деревни мы бы в любом случае дошли, благо за время наших похождений по немецким тылам научились обходить патрули и посты. Но дойти до деревни мало, надо ещё и найти нужный дом. И в этом Григорий был просто незаменим. Мало того что он двигался настолько бесшумно, что даже Рита это оценила, так ещё и знал Красный Берег как свои пять пальцев.
Так, огородами и проулками, уже в темноте добрались до небольшого домишки, приткнувшегося в тупичке рядом с заросшим густым кустарником берегом речки Добысна. Место было удобное. Отсюда можно было незамеченным со стороны уйти в любой момент. В домике жила старушка, которая, увидев нас, лишь молча махнула рукой – заходите, мол – и полезла на печку спать.
Григорий по-хозяйски заглянул в печку и достал оттуда накрытый крышкой чугунок.
– Сидайте. Поснедаем чуток картохи, да спать лягайте.
– Ты местный? – спросил я, устраиваясь за столом.
– Тутошний. – Парнишка сел напротив. – Как немцы пришли, батька на войну ушёл, а в наш дом бомба попала. Мамку с братишкой сразу убило, а я в сарае был, и меня контузило. Теперь вот с бабкой своей, – он кивнул в сторону печи, – живу да в Жлобине у материной сестры двоюродной.
– Знаешь, где немецкий госпиталь?
– Знаю. В бывшей барской усадьбе.
– Проводить туда сможешь?
– Смогу, только близко туда не подойти. Там везде охрана стоит.
– А если подумать?
– Ну-у-у… – Гриша задумался. – Можно вдоль речки попробовать подойти. Только там мост, и он охраняется. Если получится под ним прошмыгнуть незаметно, то дальше лесок почти к самой усадьбе подходит. Но там патрулей много. Ещё можно от церквы понаблюдать. Там, правда, не шибко видно, зато и не так опасно. Люди в церкву часто ходят, так что никто и не заметит.
– Ясно. – Я побарабанил пальцами по столу. – Знаешь, где казармы «Русской дружины»?
– Этих предателей? – В глазах Григория полыхнула ненависть. – Конечно, знаю. То все знают.
– Нужно узнать, все ли они на месте. У них одна рота надолго уезжала, и нужно узнать, вернулись они или нет. Это важно. Когда прибудет связной от партизан?
– То мне неизвестно. Утром схожу и передам, что вы здесь, заодно и про «Дружину» узнаю.
– Сегодня вторник. В субботу ближе к вечеру нужно будет проводить товарища сержанта, – я кивнул на Риту, – на базарную площадь. К этому времени мне нужна связь с отрядом. Ну а ты, как вернёшься, проводишь меня к церкви. На месте посмотрю, что там и как.
Вопреки словам Гришки, народа у церкви не было. Лишь две бабульки вышли из неё, торопливо перекрестились и, не поднимая взгляда от земли, посеменили по дороге. Я быстро осмотрелся. Увы, но от церкви из-за деревьев и строений была видна лишь крыша усадьбы Козел-Поклевских, в которой и находился госпиталь. На крыше было разложено большое белое полотнище с красным крестом посредине. Знают, сволочи, что наши по госпиталю бомбить не будут, и пользуются этим. Ну да я, в отличие от других, взращён в другом времени, и толерастией не страдаю. Если придётся, то расхреначу всё и глазом не моргну, и мне без разницы, что там разложено на крыше.
Чтобы не привлекать внимания, я решил зайти в церковь. Григорию ничего не оставалось делать, как пойти со мной. Перед входом снял кепку и под удивлённый взгляд моего провожатого перекрестился. Не сказать, чтобы я что в той, что в этой жизни был таким уж верующим, но к религии относился терпимо, главное, чтобы она, религия эта, не лезла в мою семью и мою жизнь.
