По статье сто девяносто три восемнадцать – противозаконное насилие над гражданским населением, учинённое военнослужащими в военное время или при боевой обстановке, – влечет за собой применение мер социальной защиты в виде лишения свободы со строгой изоляцией не менее трёх лет, а при отягчающих обстоятельствах – высшую меру социальной защиты.

Ну, и за ваши спекуляции продовольствием, согласно Постановлению ВЦИК и СНК РСФСР от десятого ноября тысяча девятьсот тридцать второго года, которые квалифицируются как «скупка и перепродажа частными лицами в целях наживы (спекуляция) продуктов сельского хозяйства и предметов массового потребления», лишение свободы на срок не ниже пяти лет с полной или частичной конфискацией имущества.

Так что, как видите, гражданин Копьёв, дела ваши плохи. Вы признаёте себя виновным в совершении указанных преступлений? Подумайте хорошенько, прежде чем отвечать. Чистосердечное признание зачтётся вам при вынесении приговора.

М-да, картина Репина «Приплыли». Вот влип так влип.

– Товарищ следователь… – начал я, но был сразу же прерван.

– Ко мне вы должны обращаться «гражданин следователь».

– Ну пусть будет так, – согласился я. Права качать в моём нынешнем положении глупо. – Гражданин следователь, в том, что набил рожу этой гниде Кучумову, я сознаюсь. Там было за что, поверьте. Он продовольствие, которое мы приобрели за свои деньги для того, чтобы доставить в город и передать в детские дома и больницы, через свою жену продавал на рынке за золото. Я случайно увидел у хозяйки квартиры, где живут моя жена с дочерью, купленную у спекулянтов за золотые серёжки банку кофе из тех, что мы в последний раз привезли в Ленинград.

– А как вы определили, что это именно та банка кофе? Может, это из совершенно другой партии?

– Перед погрузкой техник опрокинул на коробку банку с красной краской. Потом, конечно, оттирали, но разводы всё равно остались. Вот по ним я и узнал банку.

Следователь быстро что-то записал в блокнот.

– Хорошо, продолжайте.

– Я забрал банку и поехал на аэродром, чтобы сообщить обо всём в особый отдел, а тут мне навстречу идёт и довольно лыбится эта мразь. Ну, я и не сдержался.

– С этим ещё будем разбираться. – Агапкин сделал ещё одну запись. – А что вы скажете по убийству гражданки Кучумовой?

– Да не убивал я её! – воскликнул я. В ту же секунду у меня за спиной открылась дверь, и следователь сделал кому-то успокаивающий жест. – Когда я этому Кучумову рожу рихтовал, она сзади подбежала и огрела меня по спине дубиной. Хорошо, по голове не попала. Хотела второй раз ударить, но я перехватил дубину и попытался вырвать у неё из рук. Видел только, как она споткнулась и упала. Потом меня скрутили и оттащили в сторону. Что там было дальше, я уже не видел.

– А вот гражданин Кучумов утверждает, что вы втянули его в спекуляцию продовольствием и заставили продавать продукты на рынке за золото, угрожая в случае отказа убить его супругу. Он испугался и пошёл у вас на поводу, втянув в преступный промысел свою жену. В этот раз вы, с его слов, потребовали отдать вам всё золото, которое было выменяно на продукты, но он пригрозил, что сообщит в органы. После этого вы набросились на него, стали жестоко избивать, а когда гражданка Кучумова бросилась на помощь мужу, то вы хладнокровно убили её, ударив тупым твёрдым предметом в висок. Что вы на это скажете?

Допрашивал меня следователь несколько часов. Нет, меня никто не бил, никто не унижал. Агапкин лишь задавал вопросы и пытался поймать на нестыковках. Потом меня отвели в камеру. Была уже глухая ночь.

Всю следующую неделю допросы шли ежедневно. В конце недели Агапкин встретил меня радостный, словно в лотерею выиграл.

– У меня для вас, гражданин Копьёв, хорошие новости. Мы опросили ваших подчинённых, и они подтвердили, что продовольствие было куплено на собранные средства. Также у вашего старшины оказались накладные о приёмке груза, выданные Кучумовым. Правда, в своих ведомостях он это никак не зафиксировал и продукты присвоил себе. Впрочем, бывший интендант Кучумов во всём признался, и уже расстрелян по приговору военного трибунала.

По убийству гражданки Кучумовой статья вам переквалифицирована на сто тридцать девятую – убийство по неосторожности, а равно убийство, явившееся результатом превышения пределов необходимой обороны. По ней вам грозит до трёх лет лишения свободы либо принудительные работы на срок до одного года.

Уже в камере я задумался. Ну, в то, что меня расстреляют, я как-то не верил. Но и прохлаждаться в лагере или тюрьме, когда идёт война, я не собирался. Я не Солженицын, который решил, что в лагере значительно больше шансов уцелеть, чем на фронте в преддверии наступления, и просто таким образом дезертировал. Хотя, с другой стороны, можно отсидеть, а потом кричать на всех углах, что являешься жертвой репрессий кровавого сталинского режима. За бугром так вообще примут с распростёртыми объятиями, особенно если будешь ещё и лить потоки грязи на СССР. Глядишь, Нобелевскую премию дадут. Мира.

Что-то подумал об этом обо всём и аж затошнило. Ну уж нет. Я лучше на фронт, хотя бы и рядовым в пехоту.

На следующий день я попросил у Агапкина лист бумаги и написал, что признаю себя виновным в убийстве по неосторожности гражданки Кучумовой, раскаиваюсь и прошу отправить меня на фронт, чтобы кровью искупить свою вину.

А через день рано утром за мной в камеру пришёл конвой. Если честно, то сердечко слегка ёкнуло в груди. Меня посадили в кузов тентованной полуторки, двое конвойных расположились там же, и меня куда-то повезли. Как оказалось, на Комендантский аэродром. Там пересадили в транспортный ПС-84 и всё так же под конвоем отправили в Москву.

В Москве доставили в Лефортовскую тюрьму и посадили в одиночную камеру. Сколько я там просидел, сказать сложно. В камере всегда был одинаково тусклый свет, и определить, день сейчас или ночь, было невозможно. Пайку через окошко в двери приносили всегда в разное время.

Один раз меня выводили на допрос, где следователь в грубой форме потребовал, чтобы я признался, что был завербован английской разведкой и вёл подрывную деятельность по их заданию. Мне было уже откровенно наплевать, и я просто и незамысловато послал его в пешее эротическое путешествие в старинный бельгийский городок, находящийся примерно в тридцати километрах юго-западнее Льежа[79]. Следователь меня не понял и только хлопал глазами в недоумении. При чём тут Бельгия и город Льеж? Ну да если захочет, то по карте посмотрит, куда именно я его послал.

Кстати, городок очень даже неплохой. Я, как истинный русский, в своё время не мог упустить возможность побывать в нём, благо соревнования по воздушной акробатике проходили неподалёку. Лично мне там понравилось. Симпатичный городок со множеством достопримечательностей.

Если честно, то я ожидал, что будут бить или оказывать какое-либо физическое воздействие. Однако ничего этого не произошло. Да и допросов больше никаких не было. Складывалось впечатление, что где-то там просто не знали, что со мной делать.

Ещё несколько бесконечно тянущихся дней, и состоялось заседание военного трибунала. Всё прошло вполне ожидаемо. Трибунал заседал недолго и вынес приговор: меня признали виновным по статье 139 УК РСФСР (убийство по неосторожности) и приговорили к принудительным работам на один год. Но, учитывая мои воинские заслуги, меня временно лишили воинского звания, изъяли все награды и направили в отдельную штрафную штурмовую эскадрилью Сталинградского фронта.

Странно только, что в штурмовую, а не в истребительную. Но права качать я не стал. Тут, как говорится, раз доктор сказал, в морг, значит, в морг. Повоюем в штурмовиках. Вот только ни слова не было сказано о том, на какой срок меня туда отправляют. Насколько я знал, в ту же пехоту штрафников отправляли на срок не более трёх месяцев. Ну да на месте разберусь.

– Становись! Смирно! Слушать сюда! Я представитель особого отдела восьмой воздушной армии Сталинградского фронта капитан госбезопасности Голец.